И сердце тогда билось в такт всему миру, внезапно заполнявшему ее темную каморку. Мир входил вереницей через щели в ставнях и трещины в стенах, вливался в замкнутое пространство ее комнаты, накапливался там, напирал на нее со всех сторон. Она чувствовала, как он бьется в ее грудной клетке и трепещет за ее веками. Сначала врывалось небо с ветрами и облаками, затем шествовали горы, нанизанные одна за другой, словно бусины продернутого под дверью ожерелья, следом за ними шло открытое море, и стены набухали, как промокашки. Все творение собиралось вокруг нее и в ней, девочка становилась небом, горами и морем. Она входила в мир, и мир входил в нее.

Но тут мать открывала дверь – и все исчезало.

Вечер Страстного вторника. Фраскита спит, измученная слишком долгим ожиданием. Мать, выпрямившись, стоит в темноте у постели дочери. Сыплет, что-то бормоча, крупную соль. В нос так и шибает чесноком. Костлявые руки шевелятся над юным, уже припухшим от сна лицом. Сновидения разбегаются. Белые пальцы скользят по лицу. И внезапно в сухой черноте ночи скрежещет голос.

Мертворожденный крик.

Не разбудить бы отца. Тишина.

Материнская пантомима ускоряется.

Фраските и страшно, и смешно. Она, не рассмеявшись, идет в темноте за матерью. Босиком, отяжелевшей в тишине поступью. Следом – легкие тени.

Обе, она и мать, выходят на дорогу, ведущую к кладбищу. Когда они оказываются среди могил, мать снова начинает молиться. Голос льется из нее как вода. Голос наполняет, переполняет рот, выплескивается, она им отплевывается.

Слышится женский крик, и полураздетая пара, сбежавшая сюда, в безмолвие мертвых, подальше от ушей живых, улепетывает со всех ног. Фраскита дрожит, стоя перед женщиной, которая незнакомым голосом на неизвестном языке обращается к своим предкам.

В пустых руках матери появляются две черные повязки.

– Теперь я завяжу нам глаза. Ты должна будешь запомнить все молитвы, какие услышишь. Они появились до первой книги, и мы тайно передаем их от матери к дочери. Это можно делать только на Страстной неделе. Тебе придется выучить их все, и ты в свой черед передашь их тем из своих дочерей, которые окажутся достойными. Молитвы нельзя записывать и нельзя проговаривать про себя. Их произносят вслух. В этом весь секрет. Некоторые из них ты будешь сопровождать действиями, которым я научу тебя позже.

Глаза завязаны.

Мать заставляет ее несколько раз повернуться кругом. Ориентиров не остается. Земля уходит из-под ног. Голова кружится. Глаза ищут, ищут свет. Хочется сбежать.

И тогда в ночи раздается голос. Это не голос матери. Он идет словно из недр земли – потусторонний голос, обволакивающий, шепчущий голос, одновременно близкий и далекий, одновременно ясный и глухой, одновременно вне Фраскиты и у нее под кожей. Она должна все повторить. Все запомнить. У нее всего четыре ночи на то, чтобы вобрать в себя тысячелетнее знание.

Фраскита в страхе повинуется. Она повторяет в темноте сказанное, и тяжелые слова с силой впечатываются, запечатлеваются в ней по мере того, как она их произносит.

В эту первую ночь моя мать выучила наизусть молитвы, изгоняющие солнце из головы, молитвы от порезов и от ожогов, от болезней глаз, от бородавок, от бессонницы… На каждую мелкую человеческую напасть была своя молитва.

На вторую ночь молитв было меньше, и ей показалось, что их труднее понимать, произносить и запоминать. Эти молитвы исцеляли от сглаза и оберегали от вольнодумцев, от белой дамы и от исчадий тьмы.

На третью ночь голос научил ее двум таким сложным, таким непроницаемым молитвам, что Фраскита не сумела даже уловить, к кому они обращены. Она старательно повторяла невнятные, почти непроизносимые звуки. Таинственная речь, наполнившая ее рот, была материальной и плотной, и Фраскита долго ее пережевывала. Ей казалось, что, по мере того как она выговаривает слова, странный вкус касается ее нёба, щекочет язык.