Разве не эта мука от вечной, бесповоротной разлуки заставляет нас хранить старую фотографию, потёртую перчатку, срезанную прядь волос? Разве не она понуждает самого убеждённого атеиста поверить в загробную жизнь и вести разговор с мёртвыми, словно с живыми? Разве не она заставляет верующего отвратиться от Бога и проклинать жестокую природу, это чудовище с оскаленными клыками, что пожирает лучших своих детей?

Не буду распространяться дальше. Кто терял близких, тот меня поймёт.

Однако раз ты ещё жив, приходится как-то жить или хотя бы делать вид, что живёшь. Возможно, я совершил ошибку, когда не дал выход горю, когда загнал его глубоко внутрь, но таков уж был мой нордический темперамент. На Востоке скорбящие родственники рвут на себе одежды, раздирают ногтями лицо, толкают вдов в погребальные костры мужей, а кочевники-бедуины, хороня знатного родича, бросали в могилу живого верблюда с перерезанными сухожилиями и оставляли его медленно издыхать от голода и жажды, как будто мучения бессловесной скотины могли скрасить их траур по дорогому покойнику. В моих родных краях ещё не так давно на похороны приглашали народных плакальщиц, и старухи своими воплями и причитаниями как бы снимали часть груза с души тех, кто скорбел по-настоящему, а не напоказ. Мои же глаза оставались сухими; я не пролил ни слезинки не то что на людях, а даже наедине с самим с собой. (И если бы знать заранее, чем мне аукнется эта внешняя твердокожесть!)

Мы с Полозовым были заняты тем, что день за днём восстанавливали в обратном порядке события прошедших месяцев.

– Так, что у нас, Олег Николаевич… Двадцать третье марта, четверг. Я в тот день был в мировом суде Приморского района, по делу о разводе, – перевернул Полозов очередной лист своего ежедневника.

– А я где-то в эти дни принимал для утилизации партию бочек с крезолом. Бочки были совсем худые, решил проследить лично.

– Двадцать второе марта, среда… Встречался с клиентом – арбитражный спор двух хозяйствующих субъектов.

– А я в тот день решил срезать по целине – и потерял в снегу унт. Потом вернулся с лопатой, перекидал три КамАЗа снега, ничего не нашёл.

– Двадцать первое марта, вторник… Отгонял машину в сервис.

– Я в тот день из дома не выходил: метель была такая, что в метре ничего не было видно.

– Олег Николаевич, а вам не кажется, что мы какой-то ересью занимаемся? Эдак мы с вами до сотворения мира дойдём и будем вспоминать, кто из нас что делал в первую седмицу…

И так мы бились не один день, пытаясь найти хоть какие-то совпадения, извели кипу бумаги на вычерчивание сложных схем, а сторонний наблюдатель наших с Полозовым изысканий, перемежавшихся то выразительными жестами, то долгими паузами озадаченного молчания, по праву вручил бы нам приз как образцовым постояльцам этого дома призрения для умалишённых. Зная о моей гипертрофированной любви к порядку, Малик вписал в мою медицинскую карту диагноз «обсессивно-компульсивный невроз», пока что со знаком вопроса (а какой диагноз он вписал в карту Полозова, до сих пор скрыто врачебной тайной).

Иногда наши беседы продолжались и по ночам, когда мы оба просыпались от своих кошмаров. Потому что стоило Полозову сомкнуть глаза ночью или прикорнуть днём, как я тут же являлся ему во сне и с маниакальным упорством отправлял адвоката в последний головокружительный полёт.

– Что у вас в этот раз, Олег Николаевич? – спросил меня Полозов как-то утром. – От кого сегодня отмахивались?

– Не поверите, Евгений Андреевич! В этот раз явился конь с крыльями. Точь-в-точь как у того старичка-маразматика с игрушечной лошадкой, только в масштабе двенадцать к одному. Кстати, что-то его самого сегодня не видно… А у вас как проходит полёт?