Весь армянский квартал охвачен языками пламени. Словно миллионы светлячков, искры разлетаются по темному городу, прорастая огнем везде, где приземляются. Доктор Филобозян вешает на балкон мокрый ковер, торопливо возвращается в темный дом и закрывает ставни. Но зарево пожаров все равно проникает в дом, полосами выхватывая то испуганные глаза Туки, то голову Аниты, повязанную серебряной лентой, как у Клары Боу, то обнаженную шею Розы, то темноволосые склоненные головы Степана и Гарегина.

При всполохах пламени доктор Филобозян в пятый раз за этот вечер перечитывает: «…и препоручает его опеке любого, кому он сочтет нужным предъявить это письмо».

– Слышишь? «Опеке»…

В доме напротив миссис Бидзикян исполняет первые три такта арии Царицы ночи из «Волшебной флейты». Это звучит настолько противоестественно на фоне других звуков – грохота выламываемых дверей, криков и женских рыданий, – что все поднимают головы. Миссис Бидзикян снова повторяет до, до-бемоль и до-диез еще несколько раз, словно репетирует, а потом берет ноту, которую никто из них никогда не слышал, и тогда все понимают, что она вовсе не поет.

– Роза, принеси мне сумку.

– Нет, Нишан, – возражает жена. – Если они тебя увидят, то поймут, что мы прячемся.

– Никто меня не увидит.

Дездемона сначала приняла всполохи пожаров за опознавательные огни на судах. Оранжевые отблески трепетали чуть выше ватерлинии американского «Нефелиума» и французского парохода «Пьер Лоти». Но затем осветилась и вода вокруг них, словно в гавань заплыла целая стая флюоресцирующих рыб.

Голова Левти лежала на ее плече. Она не знала, спит ли он.

– Левти. Левти? – Он не ответил, и она поцеловала его в макушку. И тут завыли сирены.

Горело не в одном месте, а повсюду. На склоне холма светилось не меньше двадцати оранжевых точек. И до чего же они упорны! Стоило пожарным погасить одну, как тут же загоралось где-нибудь в другом месте. Пожары занимались в повозках с сеном и в мусорных бочках, огонь расползался по подтекам пролитого керосина, огибал углы, вторгался в дома через выбитые двери. Язык пламени врывается в пекарню Берберяна и быстро расправляется с хлебными полками и подносами с кондитерскими изделиями, потом переходит на жилые помещения и начинает карабкаться вверх по лестнице, где и сталкивается с Карлом Берберяном, – тот пытается остановить огонь одеялом. Но пламя перескакивает через него и врывается в дом.

Пожирая восточный ковер, спускается к заднему крыльцу, пробегает, как канатоходец, по бельевой веревке и перекидывается на следующее здание. Взбирается на подоконник и замирает, словно потрясенное удачей: здесь все будто специально создано для горения – дамасский диван с длинной бахромой, стол красного дерева, ситцевые абажуры. Жар обдирает обои; и это происходит не только здесь, но сразу в десяти или пятнадцати других домах, а потом еще в двадцати пяти, один дом зажигается от другого, пока не заполыхает целый квартал. Город наполняется вонью от вещей, совершенно не приспособленных для сжигания: вакса, крысиный яд, зубная паста, струны, бандажи, детские колыбели, каучук. А также волосы и кожа. Да, теперь уже пахнет горелыми волосами и человеческой кожей. Левти и Дездемона стоят на причале вместе с остальными, но все слишком потрясены, чтобы реагировать, или слишком измучены, или страдают от тифа и холеры. И вдруг все эти огни со склона объединяются в одну огромную стену, которая начинает двигаться прямо на них.

(И тут я припоминаю такую картину: мой отец Мильтон Стефанидис в халате и тапочках, склонившийся к огню в камине в рождественское утро. Только раз в год необходимо сжечь горы оберточной бумаги и картонных упаковок, преодолев запрет Дездемоны зажигать камин. «Ма, – предупреждает Мильтон, – я собираюсь сжечь этот хлам». Дездемона вскрикивает и хватает свою палку. Отец достает длинную спичку из шестиугольного коробка. Но Дездемона уже скрывается на кухне, где стоит электрическая плита. «Ваша бабушка не любит огня», – сообщает нам отец и, чиркнув спичкой, подносит ее к бумаге, разукрашенной эльфами и Санта-Клаусами, огонь вспыхивает, а мы так и остаемся американскими несмышленышами, с восторгом бросающими в пламя ленты, бумагу и коробки.)