– Вообще-то довольно паршиво, – сказал Дуг, угрюмо вперяясь в пространство. – Последнее время по разным спальням. Классно, что у нас их так много.

– А что дети про это думают? Заметили?

– Что замечает Рэнулф, сказать трудно. Меня-то – уж точно нет. По уши в “Майнкрафте”, некогда с отцом поговорить. А Корри…

Бенджамин не впервые обращал внимание, что Дуг никогда не называет дочь ее полным именем – Кориандр. Дуг это имя (выбор жены) терпеть не мог даже сильнее, чем невезучая двенадцатилетняя носительница имени. И сама она никогда и ни в какую не откликалась ни на что, кроме Корри. Употребление ее полного имени обычно приводило к стеклянному взгляду и молчанию, словно обращались к какому-то незримому постороннему.

– Ну, – продолжил Дуг, – возможно, все еще есть надежда. У меня такое чувство, что она начинает ненавидеть меня, Фран и все, что мы собой олицетворяем, а это было бы прекрасно. Я изо всех сил это поддерживаю. – Подлив себе виски, он добавил: – Пару недель назад я свозил ее на старый Лонгбриджский завод. Рассказал о дедушке и о том, чем он тут занимался. Попробовал объяснить, что такое “цеховой староста”. Сурово это, доложу я тебе, – пытаться втолковать девочке из частной школы в Челси политику профсоюзов 1970-х. И боже ты мой, почти ничего от старого места не осталось.

– Знаю, – сказал Бенджамин. – Мы с отцом иногда ездим глянуть.

От мысли о том, что много лет назад их отцы были по разные стороны великого водораздела в британской промышленности, оба улыбнулись, каждый погрузился в свои воспоминания, и Дуга они привели к вопросу:

– А ты как? Выглядишь хорошо, должен сказать. Жизнь внутри картины Джона Констебла[9], очевидно, тебе на пользу.

– Ну, это мы еще поглядим. Пока рановато судить.

– Но вся эта история с Сисили… ты действительно справляешься?

– Конечно. Более чем. – Он подался вперед. – Дуг, я на тридцать с лишним лет увяз в романтической одержимости. А теперь ее больше нет. Я свободен. Можешь себе представить, до чего это хорошо?

– Разумеется, однако что ты собираешься с этой свободой делать? Не сидеть же тебе тут весь день за готовкой соуса к пасте и сочинением стихов про коров?

– Не знаю… За отцом предстоит усиленно приглядывать. Видимо, на мою долю придется немало.

– Тебе скоро наскучит кататься в Реднэл и обратно.

– Что ж… может, он сюда переберется.

– Ты бы действительно этого хотел? – спросил Дуг, а когда Бенджамин не ответил, обратил внимание, что стакан у друга вновь опустел, с трудом встал и сказал: – По-моему, пора укладываться. Завтра старт спозаранку, к девяти надо быть в Лондоне.

– Ладно, Дуг. Знаешь, куда идти, да? Думаю, я еще посижу. Пусть оно как-то… уляжется, понимаешь.

– Понимаю. Тяжко это, когда кто-то из родителей помирает. Потом даже хуже делается, чем сейчас. – Положил Бенджамину руку на плечо и прочувствованно выговорил: – Спокойной ночи, дружище. Ты сегодня был молодцом.

– Спасибо, – сказал Бенджамин. Ненадолго сжал Дугу руку, хотя добавить вот это “дружище” у него не получилось. Никогда не получалось.

Оставшись в гостиной в одиночестве, он налил себе еще выпить и перебрался на широкий деревянный подоконник в эркере. Открыл окно пошире, дал прохладному воздуху обнять себя. Колесо мельницы уже много десятилетий не работало, и река, непобеспокоенная, неукрощенная, текла мимо ровно, без бурления и суеты, в постоянной ряби благодушного настроения. Взошла луна, и Бенджамин видел, как мечутся на фоне лучистого серого неба летучие мыши. Размышления, которые он весь день пытался отогнать – о действительности материной смерти, о муках ее последних недель, – сдерживать больше не получалось.