Это нисколько не напугало Элли: она прекрасно знала все пути отступления обратно к дому. Ключ девочка оставила в коридоре – предположительно там, где его «забыли» до этого (если судить по ворчанию самой кухарки), и вскоре была уже у заднего входа, рядом с родной кухней. Лишь вопрос о намерениях Филиппы не давал девочке покоя: «Давненько я не видела, чтобы кто-то из нашего дома ходил туда».

«Странно: на плите всё уже шипит и бурлит для будущего обеда, а Филиппы нет».

Засмотревшись на кипевшие бобы, то всплывавшие, то, напротив, медленно тонувшие в толще густой пузырившейся буро-коричневой подливы, Элли снова оживила в памяти изображение младенца с фотографии. Неуловимые вспышки воспоминаний и черт, перепутанных с образами из многочисленных прочитанных книг, продолжали всплывать и исчезать перед ней…

– Птичка моя, ты опять уже здесь! Помогать пришла или просто в своём любимом кресле опять романы глотать собралась вместо чая? – как обычно, с нежностью произнесла Филиппа, вернувшись в кухню. Ласковый голос няни, знакомый с детства, всегда ассоциировался у Элли с тающим на солнце пирогом, и теплота разливалась до самых кончиков пальцев и пяток.

– Нет, сегодня чай, Липпи.

Элли села, как будто готовясь опять спросить о чём-то интересном, а потом слушать, слушать и слушать свою бывшую няню, а ныне – следящую за чистотой особняка кухарку (хотя, как известно, бывших нянь не бывает). Дети же с годами приобретают известную особенность: переспрашивать давно знакомые вещи, чтобы посмотреть на них с нового угла или разузнать скрытые до сего подробности, если взрослые решат, что ребёнку пришло время начать понимать мир так, как они.

– Расскажи что-нибудь о папе.

– Ладно, Птичка моя, попробую припомнить. Я же говорила: ты совсем мала была – год-два, – когда он ушёл. Болел он долго, но по нём и не сказать было – так любил он вас с Лили. Бывало, заберёшься к нему на колени, встанешь на живот и ручками к его лицу тянешься, а я и говорю: «Ну что, Птичка, старенький у тебя папа? Как Липпи твоя?» Ты давай смотреть на мои морщины, а потом повернёшься к папе. А мистер Джек – как он приучил меня называть его для юмора – к тому часу уже приготовил нахмуренный лоб. Ты глазёнки как вытаращишь – и давай ему ладошками морщины разглаживать! Мы с ним держимся, чтоб со смеху не покатиться. Я первая не выдержу, и ты на меня опять глазёнки – раз! Папа свой лоб расправит, целует тебя, чтоб ты рассмотреть ничего не могла. А ты-то его отталкиваешь: лоб посмотреть. Глядь – а там всё гладко! Тут и он как покатится от твоего личика, сбитого с толку! – Филиппа звонко и заразительно рассмеялась, будто всё, о чём она рассказывала, происходило перед её глазами в настоящий момент.

Птичка тоже мечтательно улыбнулась, смотря, как и няня, на пустые сейчас стулья – видимо, свидетелей тех событий.

Элли попыталась представить Филиппу в то время, но не смогла, и потому взяла тот образ, который сейчас видела перед собой. И не ошиблась – ведь няня до сих пор оставалась такой же пухленькой веселушкой с широкой душой. Для девочки с момента, как она её помнит, Липпи не менялась – менялись лишь её ветхие, но крепкие, всегда чистые и чередующиеся, даже при пролитии на них хоть одной видимой капли, халаты да платья (если можно было зрительно в них найти отличия).  Те же две косы, забранные назад (как у королев и знатных дам, изображённых на картинах), пришпиленные булавкой и кусочком вышивки, издалека напоминавшей красно-жёлтый цветок, подходивший под румяные скулы; те же сдобные груди, подвязанные платками и фартуками, которые медленно перемежались с боку на бок при её неуклюжей походке; те же народные английские песенки слышались за приготовлением обедов, когда не с кем было поделиться маленькими радостями и изъянами касательно погоды или пресловутых блюд; тот же деревенский акцент, из-за которого Анна просила её хранить тишину при знатных гостях или посылать при надобности Бетти; тот же безобидный юмор. Да и вообще, при её приземистой, коренастой фигуре, звонком голоске и открытом выражении лица дамой Филиппу можно было назвать не иначе как красноречивой и живописной.