***

Существует довольно расхожая теория, будто события в этом мире, и в глобальном, и в локальном смысле, случаются для того, чтобы преподать кому-то урок. Эта школа существует только для людей, зверей учить не нужно. Вселенная так и эдак обтесывает голого, несмышленого Homo Sapiens, тычет его в ошибки чем попало, и верхом, и низом, и с обоих боков, и прямо, и косвенно, и в лоб и по лбу, так и колошматит им по тверди бытия, но судя по тому, что несчастья случаются снова и снова, люди – далеко не самые блестящие ученики.

Меня жизнь ничего не учит. Будто бы я – не человек и эта школа не для меня. Если человек произошел от обезьяны, то между животным и конечным продуктом эволюции, вроде нас, должны существовать градации, как в шкале Кинси. Кто-то ближе к обезьяне, а кто-то – к ницшеанскому сверхчеловеку. Я во второй половине шкалы – в той, что приближается к зверю. Я чувствую себя чем-то вроде собаки. Потребности у меня вполне собачьи. Еда, секс, объятия. Я – вечно текущая сучка.

Но что, наверное, самое главное – у меня нет чувства времени. Отсутствует, будто мне тайно, забавы ради, вырезали его при рождении и пересадили кому-то другому, для избытка, чтобы он вырос и мучился.

Например, смерть моей бабушки ко мне так близко, будто она случилась вчера, а поцелуй с Эрикой, которому нет и получаса, быстро отдалился от меня и сразу же поблек, словно секунда, когда она закрывала за мной дверь, длилась целое десятилетие. Каждая ступенька, ведущая вниз, от ее двери к выходу, от небес любви к твердой земле, уносила меня на целый год вперед. Я дошла до бара и все забыла. Ее имя стало пустым. Слово «Эрика» уже ничего не значит, не имеет ни крови, ни плоти, ни сока. Единственное, что осталось – солоноватый привкус во рту, которого хотелось смыть, как можно быстрее, будто на языке медленно расползалась склизкая улитка. Нужно немедленно проспиртовать язык, убить каждый ее микроб, ни следа на себе не оставить.

Когда я проглотила первый шот водки, она выжгла все, что осталось от Эрики, не только на языке, но и внутри. Ночь с ней – пустое, блеклое событие, его смыло первой же рюмкой, как рисунки с песка. А смерть бабушки – тут, рядом, время не разделяет нас, мы так тесно прижаты друг к другу, что ни одна капля, ни одна минута, ни один год, не в силах проникнуть между нами. Я помню о ней каждый день. Даже если бы я не хотела помнить.

И вот, я сижу в баре, поцеловав Эрику, выпив рюмку водки и тоскуя по своей бабушке. Посмотрите на меня, мне 30 лет, я – начинающий алкоголик и уже вполне опытная нимфоманка. Настоящая, клинически подтвержденная. Эрика – далеко не единственная партнерша даже не за ближайший год, а за сегодняшний день. Дома меня ждет моя девушка Лиза, которая сегодня бросит меня, но я еще об этом не знаю. Правда, алкоголизм у меня умозрительный, самопровозглашенный, но от этого не менее реальный. Если бы вы взглянули на меня сейчас, вы бы ни за что не подумали, что девушка, которая расплатилась за шот водки и выходит из бара, и девушка, пишущая эти строки – одно и то же существо. Люди не дают мне и двадцати пяти. И никто бы не признал во мне ни алкоголизма, ни нимфомании. Не потому, что я тщательно это скрываю, совсем нет. Дело в другом. Что-то во мне сопротивляется этим разрушительным страстям и я чаще выигрываю, чем проигрываю в этой борьбе.

Конечно, можно было расслабиться и «получать удовольствие» от этих примитивных радостей, можно было наспех, пьяными руками соорудить нехитрую философскую систему, оправдывающую подобное существование, или же пойти более простым путем и позаимствовать их у писателей вроде Миллера, Монтерлана или Буковски. Это было бы легко. Молодая, красивая девушка, почему бы и нет? Один раз живем, и какие там есть еще оправдания? Но ведь… Не знаю, как объяснить… Должно же быть что-то ещё.