За дверью слуга с робостью отвечал:

– Ульян Фадеев ломится к тебе.

– Пусти!

Вошел Ульян:

– Беда, Афанасий Лаврентьевич! Посадские меж собою стакнулись. Хотят к воеводе идти с челобитьем.

– О чем челобитье?

– Мол, в Свейскую землю хлеб увезти не дадут.

– Прытко!

– Куда как прытко, Афанасий Лаврентьевич! Ивану Чиркину, Парамону Турову и – не прогневись, не сам выдумывал – родственникам твоим, Ивану Нащокину с братом, смертью грозят. Делать-то что, Афанасий Лаврентьевич?

«Ждать», – подумал про себя Ордин-Нащокин, а вслух сказал:

– То дело воеводы – смутьянов усмирять… Ступай на улицы, слушай, запоминай. Наше дело впереди!

Ульян ушел.

«Наше дело впереди. Наше дело ждать!» – сказал себе Ордин-Нащокин и, задумчиво поглядывая через оконце на уличные толпы, открыл Библию наугад и с удовольствием прочитал: «Кто любит наставление, тот любит знание, а кто ненавидит обличение, тот невежда».

Двадцать шестого февраля 1650 года во Пскове довольных не было.

Воевода Никифор Сергеевич Собакин места себе не находил.

Псковичи пронюхали о тайном царском письме. Как это им удалось? Попробуй узнай: тут они все заодно, большие люди и малые. Про волю, про вечевой колокол никак забыть не могут. Бивали их не раз, а дурь не вышибли.

Стрельцов на толпу напустить? А стрельцы и сами не прочь гиль затеять.

Что же делать? Ждать?

Прождешь, а из угольков-то пламя может вымахнуть.

Тем, кто в Москве сидит, – хорошо. Денег не нашли – придумали псковским хлебом от шведов откупиться. А о том, как во Пскове аукнется та придумка, заботы мало.

Сердце чуяло – быть беде.

Делать что-то нужно, и немедля! А взяться за дело – руки не слушаются. Боязно.

Боялся воевода псковичей.

А потому грубил им, стращал.

Федор Емельянов тоже в окошко глядел. Глядел и кулаком о подоконник постукивал.

– Не в бирюльки играем! Пора б знать Никифору Сергеевичу, что воеводой он во Пскове.

Толпа перед домом росла.

Где стрельцы? Где охрана человеку, исполняющему тайное царево дело? Что стоит этим горлопанам ворваться в дом, прибить всякого, кто под руку попадет?

На столе стоял ларец. В ларец были сложены самые важные торговые бумаги и две сотни отборных самоцветов.

Федор запер ларец, задвинул потайную пластину: попробуй отыщи замок! Ключ спрятал в ручку ларца. Тоже не сразу разгадаешь секрет.

Поглядывая в окошко, Емельянов сбросил домашнее платье, надел дорожное. Из шкафа достал серебряную сулею с водкой. Выпил чару, крякнул, сел за стол.

Раньше времени бежать – позорно, удачу сокрушишь.

Промедлишь – прибьют. Бежать надо в тот час, когда ноги сами понесут.

В комнату с опаской заглянула жена:

– Федор Емельянович, не видишь ничего, не слышишь?

Федор поглядел на жену сурово:

– Что там еще стряслось? Щи, что ли, простыли без меня? Не хочу есть!

– Ты погоди шуметь! – урезонила мужа; знала себе цену: чай, не из простых, новгородка из богатейшей семьи купцов Стояновых. – Ты послушай!

Емельянов мрачно вскинул брови.

– Твой любимый немчин Арман пожаловал.

– Ахти! – подскочил Федор на стуле. – Спасибо тебе, голубушка, за добрую весть!

Подбежал к жене, поцеловал.

– Где слуги? Шубу мне! Голубушка, ставь на столы все, чем богаты! – Погрозил в окно кулаком: – Голодранцы поедун нагуливают. Чем им оставлять – лучше самим съесть.

Принесли шубу. Сунул руки в рукава, побежал встречать дорогого иноземного гостя. Как же, дела с ним вел!

Угощал Армана Федор широко. За столом был весел. Много ел, много пил. Глядите, мол: силен Федя Емельянов. Ого, как силен! В мире войны, и мор, и глад, а ему, Феде, нипочем. Нипочем купцам мировая беда. Купцы гуляют. А гуляют оттого, что в голове у них порядок. В голове порядок и в лавках тож.