Донат не понимал, о чем говорили стрельцы, да и как понять, когда голова кругом идет. Явился в чужой монастырь со своим уставом, чуть беды не наделал.

На улице Прокофий Коза спросил:

– Ты чей будешь?

– Ничей. Сам по себе.

– Ничей, говоришь. А кто ж тебе писульку дал?

Только тут вспомнил Донат о письме. Остановился, думая, куда девал.

– В зепи[5] она у тебя, – засмеялся Прокофий.

Донат вытащил грамоту, перепрятал на грудь.

– Того, кто дал мне эту грамоту, я убил бы, когда бы не боялся навлечь проклятье на весь род… Тот человек разлучил меня с матерью и сестрами… Я растоптал бы эту грамоту, но она единственная моя надежда стать воином.

– «Воином»! – передразнил Коза. – А знаешь, какое жалованье положено нашему брату?

– Знаю. Три рубля.

– То-то! Я пятидесятник, а мне платят четыре рубля, столько же, сколько простому стрельцу Старого приказа. У них, хрычей, за службы и кровь – прибавка, а у нас убавка. Полтины лишились и пятидесятники, и десятники, и простые стрельцы. Хотели мы челобитную писать от всего стрелецкого войска, а хрычи и слушать про то не хотят. За свое держатся.

– Так вот они почему гоготали!

– Потому и гоготали. Смешливые… Так и не сказал, кто за тебя поручается.

– Дядя мой! Федор Емельянов. Купец.

Прокофий Коза свистнул и сбил шапку на глаза:

– По рукам!

Донат недоверчиво посмотрел на него.

– По рукам, парень! Если Федька тебе враг, так и мне тоже. Он всему Пскову враг, твой дядя.

– Что же он учинил нехорошего?

– Всего не перечесть… Ты у него живешь?

– Я утром в тюрьме жил.

Прокофий нахмурился:

– Долго тебя держали. Из-за тюремного сидения и указал тебе на дверь Федька?

– Нет. Он меня вызволил из тюрьмы. Мы с отцом жили в Швеции, а когда переходили рубеж, немец моего отца…

– Знаю! Значит, ни кола у тебя, ни двора.

Донат пожал плечами.

Прокофий махнул рукой:

– Не горюй, все образуется. Пока у меня поживешь, а там на постой определим. Такую хозяюшку подыщем – любо-дорого! – Подмигнул.

Донат вспыхнул, как зарница-озорница.

Бухвостов, голова Стрелецкого приказа, прочитал письмо Федора Емельянова, и дело было решено: велел Донату снаряжение покупать.

Те, что из купцов простаки, простаки-то меж купцов. Вот и у Доната, кроме материнского дарения – золотого, чеканенного на Московском денежном дворе при царе Василии Шуйском, – поясок кожаный. В том пояске талеры[6] эльзасского эрцгерцога Леопольда. Большие талеры.

Донат хотя и тонок в талии был, а чтобы талерами подпоясаться, их не меньше двух дюжин надобно. Да в кошельке поболе полтины копейками позвякивало…

Купил Донат полное снаряжение стрелецкое, вырядился в новое, позвал товарища своего и начальника Прокофия Козу в кабак, а тот не пошел.

– Вот уж поверстают завтра, тогда и прогуляем твою волю. Да и день уже на скончании, жена дома заждалась. Пошли, утро вечера мудренее.

– Благодарю тебя, Прокофий! Ты первый человек… – Перехватило у Доната горло.

– Э, брось ты! – смутился Прокофий. – Чего тебе далось: «благодарю», «Прокофий»… Прошкой меня зови! Меня друзья Прошкой зовут.

Жил Прошка небогато, а накормил гостя до отвала. Масленица была, а на Масленицу русский человек до еды охоч.

Прошкина жена поставила перед мужчинами две стопы блинов, каждая величиной с сапог:

– На здоровьице!

А к блинам – икры, масла, сметаны, медку!

Пяток блинов Донат съел и наелся:

– Спасибо!

У Прошки чуть глаза не выскочили.

– Как так?! А ну развязывай пояс! Так едать, как ты, – ног таскать не будешь. Немецкое заведение – на голоде сидеть. А ну! Гляди на меня!

И пошел блины в рот кидать.

Как ни упирался Донат, две дюжины умял. Легкое ли дело от Прошки Козы отвязаться? До смерти небось закормил бы, на счастье, пришла к нему девица Евдокия, умершего стрельца дочка. Стал ее хозяин за стол сажать, а она ни в какую.