Мальчики составляли всю её жизнь. С того самого октябрьского дня, когда Темыр прохрипел «Парней…вырасти…» и закрыл глаза, она словно перестала быть женщиной и осталась только матерью. Ей было тогда всего-то чуть за тридцать, и была она ещё на диво хороша. Даже старейшины признавали: такой отшельницей-то жить грех… несправедливо. Аксакалы двух родов – мужнина и её собственного – всерьёз обсуждали, как с ней быть, да только сама она себе выбора не давала. Её птенцы, её орлята всё равно должны были остаться в своём роду, на другой двор их бы дядья не пустили – ну так, значит, и ей только здесь и жить. Когда старик Мшвагуа, теребя заскорузлыми пальцами корявый посох, сообщил ей, что, мол, род примет её обратно, чтобы подыскать ей нового мужа («Сама подумай, обара, Темыр Мамсыр-ипа большой человек был, все о нём плачут, но всё же двадцать лет разницы между вами – не шутка… молодого тебе найдём»), она молча поклонилась и отвела глаза. И никуда не поехала, и никак не изменила свой уклад.

Только работать теперь приходилось за двоих – за себя и за Темыра. И если при нём она, помимо работы в колхозе, вела дом и растила сыновей, то теперь на неё легли и скот, и пахота, и дрова, и урожай… получалось, что даже не за двоих. Колхоз, конечно, никуда её не отпустил – наоборот, парни совсем мальцами тоже пошли работать. Родных братьев у мужа не было, но кузены, да и Гумалина родня опекали исправно, подставляли плечо, где только могли. По весне первым пахали её небольшой клочок земли, потом уже шли обрабатывать свои поля. И на уборке так. Пока старший, Астамур, не подрос настолько, чтобы быка под ярмом вести, дядья учили всему, что не успел передать отец. Потом уже сам Аста начал подтягивать младших. Хотя, как подтягивать – он и сам долго ещё оставался пацаном. А уж как хулиган Даур его на что подзудит – так ей только за голову и хвататься. Даур-то и школу чуть не бросил, бунтовал почем зря.

Вспомнив своего непутёвого среднего, Гумала привычно улыбнулась, покачала головой. Кто бы мог подумать, что из него большой артист выйдет? Многие вообще громко ругались, глядя на результаты Дауровых каверз: ничего, мол, из него не получится, баловство одно – как есть ба-лов-ство! Многие, да только не она. А потом он влюбился, да не в кого-нибудь – в отличницу. Умницу, комсомолку, гордость села. И вернулся за парту, и быстро всё наверстал – а то ж она, зазноба длиннокосая, и глядеть в его сторону не хотела. Даур всегда и всё делал наотмашь, по-крупному. И слава его к нему ещё придет, в этом Гумала никогда не сомневалась. Даром что Даур ей больше всех проблем доставлял – он и блеска больше всех родовому имени добавит.

С Хасиком ей всегда было проще. Не зря старшие разлетелись, а он отовсюду возвращался домой: привязан был с пелёнок крепче крепкого. Без неё оставаться категорически не хотел, чем в детстве братьям своим досаждал чрезвычайно. За что однажды и поплатился так, что и не придумаешь.

* * *

Прямо на колхозное поле ближе к вечеру прибежала соседка: неладно что-то в доме твоём, Гумала, беги, мол, скорее, спасай. Пока бежала, чего только не передумала, но того, что увидит, и вообразить себе не могла.

Старшие на крыльце строгали себе луки и стрелы для войнушки. Хасика нигде не было видно.

– Где Хасик? – с подозрением спросила Гумала.

Даур неопределённо махнул рукой куда-то в сторону леса, Астамур старательно уткнулся взглядом в нож, затачивающий стрелу.

– Ора! Где ваш брат? – уже не на шутку встревожилась Гумала, буравя прищуренными глазами явного зачинщика Даура.

Тот шмыгнул носом, утерся локтем, хмыкнул: