Пока он разглядывал нежные, приятно колышущиеся под открытым сарафаном формы, вдыхал её французские духи а-ля «ласкай меня», мелькали мысли: «Похоже, готова. Бояться нечего. Голову не потеряю. Опыт Альфонса есть. После постели всё улажу. Надя – это готовый директор фирмы. Умеет считать деньги. Влиятельный отец. Помогают смотрители. Они и подстроили нашу встречу. Случись беда, Папа откроет на Надю такой счёт, что она сможет до гробовой доски кидать деньги налево-направо да ещё на похороны разорится и даст некролог во Всемирное СМИ. Раз кино начинается с денег – я начну с неё! Пролечу со сценарным – останусь с ней. Любому творцу нужно на что-то жить. Софья подождёт. Я совершаю это из любви к искусству. Ничего такого… Раскручиваю сюжет! Жизнь подбрасывает…»

После такого самооправдания, он зажёгся. Сколько мужчин погорело на этом! Страсть изобретательна. Великая женская хитрость, знающая, как обольстить заманила его в ловушку. Он, кивнув, направился позировать под внимательным взглядом Виталия и его собеседницы, случайно услышавших их разговор.

– Сумасшедшие и дураки правят миром, их сила в непредсказуемости, – задумчиво произнёс он, глядя вслед удаляющейся парочке. – Но им нужны помощники или помощницы. Правда, Сонь?

Та покосилась на Виталия и шепнула:

– Ты многое не знаешь. В том числе и тех, кто правит. Иди к нам. Всё равно здесь не примут.

– Почему?

– За плагиат с тебя скоро спросят.

Дима замер на подиуме с черепом в руке и превратился в варвара, который ведёт беседу со смертью. Он не просто отбывал время, а переживал вместе с рисовальщицей творческий контакт. Стало всё равно, что этажом ниже пишут этюд и пора возвращаться.

Надя перевидала много натурщиков. На подготовительных курсах насмотрелась всякого. У одного то ли с головой, то ли с моторикой было не в порядке. Постоянно смешил вчерашних школьниц непредсказуемой эрекцией. Часто приходили нытики, спрашивающие, сколько осталось до конца. Были и болтуны, мешавшие работать. Дима покорил тем, что замер, как влитой. Прекрасный позёр! В неподвижности не утратил раскованности и не испугался усталости. Когда у натурщика кончаются силы, он становится естественным и не прячется от художника. Рисовальщикам это нравится – так честнее открывается индивидуальность. Надя набросала основные контуры, следя за его внутренним монологом. Внешность у многих схожа – и где тут искусство? Без разговора внутри не превзойдёшь себя, не выйдешь в метафизику. А без неё нет художника.

У обоих открылось второе дыхание. Они перешли ту черту в искусстве, за которой возникает чародейство.

Дима погрузился в образ, усложняя его. Провалился в себя, забыв усталость и всё более цепенея. Будто началось неуправляемое свободное падение в безразмерную, виляющую на поворотах трубу.

Надя восторгалась. Какая магия! Уничтожалась привычная действительность. Скорость увеличивалась и вела на край безумия. Поразительно! Не думаешь о деталях, перспективе, пропорциях. Легко отключился рассудок. Она целиком раствориться в нём. Какая эстетика! Как осмелела рука! Она нарушала все каноны академического рисунка. Пробился индивидуальный почерк. Даже не подозревала, что он есть. Какой натурщик! Какой чистый первобытный дух и темперамент! Любой киногерой в сравнении с ним – жалкий аппендикс больной цивилизации. Хочется слиться с ним…

Он приблизился, почувствовав возбуждение. Он знал всё о её желаниях. Какой жгучий взгляд!

Растаяв, она кивнула.

Мольберт опрокинулся.

Надя судорожно вцепилась в него и… потеряла голову. Прижалась тёплой грудью, чтобы почувствовать его тело. Неужели, получилось? Слишком легко. Серьёзно всё Это? Но сброшены одежды. Как приятно снять ограничения!