Его тщеславию это не могло не льстить. Он даже словно выше ростом становился с каждым новым вопросом.

Особенно Сорену нравилось смотреть, как актёры читают свои роли с листа. Они даже во время первого прочтения незнакомого им ранее текста уже автоматически начинали делать первые прикидки к характерам своих героев, что-то начинали пробовать, и Сорена больше всего захватывал момент, который он раз за разом ждал, но так и не успевал отловить: когда актёр переключался и становился своим героем, совершенно не тем человеком, который до этого сидел перед ним, задумчиво раскачиваясь на стуле. И даже не тем, кого представлял себе Сорен, когда писал пьесу. А кем-то третьим. А потом, услышав замечание режиссёра, в одну секунду мог стать ещё кем-то, хотя текст каждый раз был один и тот же.

Ставил спектакль сам Дмитрий Градов. Я, разумеется, ни одной его постановки раньше не видела, просто в силу того, что посещать стадион мне нравилось гораздо больше, чем театр, но имя его гремело на всю страну. Перед тем, как приехать в Питер, я поискала информацию и о Градове, и о его постановках, и, если честно, оказалась в замешательстве – авантюра Сорена в этом свете стала выглядеть ещё более рискованной.

Градов поставил не очень много спектаклей, но каждый из них становился большим событием в театральном мире, и критики просто-таки бились в экстазе от каждой его премьеры, окатывая режиссёра поочередно то мёдом, то помоями, и предсказать их пропорцию заранее никто не брался. Мне тематика его творчества оказалась не близка, но Сорен тоже рекогносцировку проводил очень тщательно и взял область интересов Градова за основу для своей пьесы совершенно сознательно. Точно так же совершенно сознательно он сделал текст, если можно так выразиться, довольно пластичным – это был крючок, за который Градов должен был уцепиться очень крепко и лишиться любой возможности отказать Сорену в постановке и его присутствии в театре.

Конечно, в российских театрах мнением драматурга интересоваться было не принято, да только Градов класть хотел на то, как принято в российских театрах, и не только в этом аспекте. Спектакли в постановке Градова каждый раз были определенной провокацией, вот прямо на грани, хотя, стоило признать, что эту самую грань он чуял очень хорошо, ловко на ней балансировал и в пошлость не скатывался. То, что он зацепился за дебютную пьесу неизвестного в России сценариста, меня не удивляло: критики сходились в том, что Дмитрий Германович любит рискованные авантюры и эксперименты, отчего именитые российские драматурги редко рисковали отдавать ему свои пьесы – он мог не оставить от них в постановке ни капли того, что авторы в них вкладывали, вывернув все смыслы наизнанку.

А Сорен изначально был согласен на всё.

С одинаковой вероятностью эта постановка могла как прославить Сорена, так и угробить его имя в театральной среде окончательно. Самому ему, похоже, было на это наплевать – на Градова он практически молился. И, что меня окончательно добило – в кои-то веки он не цеплялся за свой текст, как за последнее, что держит его на плаву в водовороте безумного мира, охотно обсуждая с режиссёром его видение и безропотно внося необходимые правки.

Можно сказать, он взял Градова в соавторы, этим и подкупив окончательно.

Вечерами Сорен заваливался к нам с Эриком в номер, иногда даже с бутылкой вина, и оживленно рассказывал нам о происходящем, как о какой-то магии. Никогда раньше нам не доводилось видеть его в такой ажитации, а Эрик по секрету докладывал мне, что Сорен саму пьесу писал в гораздо более уравновешенном состоянии. За этими разговорами мы иногда засиживались заполночь, благо это нам ничем не грозило – если в этот день не было спектакля, в театр раньше полудня никто обычно не являлся. И таким образом мы сбили себе к чёртовой матери весь режим, практически перейдя на ночной образ жизни. Иногда я даже засыпала, положив голову на колени Эрика, под непрекращающийся бубнёж Сорена.