Не стану утверждать, будто тот поцелуй запомнился мне чем-то особенным. Это был первый поцелуй в моей жизни, и он был сам по себе прекрасен, но позже я научился целоваться намного лучше и получать от этого гораздо больше удовольствия. В тот вечер мы долго сидели, целуясь, рискуя потерять равновесие и упасть со стола. Моя рука нащупала путь между пуговицами ее куртки, проскользнула под задравшимся свитерком к мягкости ее теплого живота и не успокоилась до тех пор, пока, передвинувшись от живота вверх, преодолев препятствие туго сидевшего лифчика, не обняла упругую округлость ее груди, ощущая на ладони выпуклость ее возбужденного соска. Не помню, кто из нас расстегнул Ленин лифчик, пока я рукой гладил ее грудь, – время для меня остановилось. Не знаю, как далеко мы могли бы зайти в тот вечер, если бы не задохнулись в поцелуе и не потеряли равновесие – нам пришлось оторваться друг от друга на мгновение, чтобы не упасть со стола и отдышаться. Лена подняла мою руку и, взглянув на часы, удивленно сказала, что до последнего автобуса в Ашдод осталось меньше часа, а нам еще надо зайти к ним домой и попрощаться с ее родителями. Я сопротивлялся, говорил, что дойду до Ашдода пешком, говорил, что буду ночевать на вокзале… Но Лена уже встала со стола и привела себя в порядок. Задумчивые и грустные, мы зашли к ней домой, где я попрощался с ее родителями, и мы успели к автобусу за пять минут до отъезда. Впоследствии я еще много раз расставался с девушками, но так за всю жизнь и не привык к этому.

В Ашдод я приехал поздно, скорее грустный, чем довольный, и проигнорировал все вопросы, которые мне задавали. Помню, я даже отказался смотреть эротический фильм по пиратскому кабельному телевидению, который друг моего отца включил специально, чтобы меня развлечь. С Леной мы договорились продолжать переписываться и встретиться при первой возможности, но когда такая возможность представится, мы не знали. Для этого мне нужны были хотя бы карманные деньги, которых родители не могли мне тогда давать. Лена писала мне. Писала, как она поехала с ребятами с курса в Эйлат, писала про Вадика, который пытается за ней ухаживать (я ревновал), прислала мне письмо, которое заканчивалось оттиском ее напомаженных ярко-красных губ, прислала фотографию с экскурсии в Иерусалим, а потом фотографию, где она с ребятами в маскараде на Пурим, сама в матросской тельняшке, вся прикольно раскрашенная. В последнем письме, ближе к лету, Лена написала мне, что Вадик предложил ей выйти за него замуж. Что она ответила, не написала. К письму было приложено еще одно фото Лены – не очень удачная паспортная фотография, все ее лицо по-незнакомому серьезное в веснушках. Я помнил Лену намного красивее. То ли из-за этой фотографии, то ли из-за того, что я ревновал и ничего не мог Лене предложить, я долго не отвечал на ее письмо, а она больше не написала мне. В августе того года я послал Лене последнее письмо с предложением встретиться, но оно вернулось: адресат сменил адрес…

В свою защиту сразу скажу, что очень хотел быть таким же, как все. Мне, конечно же, не говорили, что он может не понравиться таким моей девушке, когда у меня будет моя девушка, но мне, да, говорили, что будет тогда, когда я пойду в армию или просто окажусь в душе с другими кошерными израильтянами, пугая, что мне будет стыдно. Еще мне говорили, правда, не с таким апломбом, как про армию, что это гигиенично и вовсю практикуется в Америке даже представителями других национальностей. Ну и, естественно, меня пугали, что в таком виде я не смогу жениться на кошерной еврейке в рабануте. Но, собственно, долго уговаривать меня не было необходимости – в шестнадцать с половиной лет после двух месяцев пребывания в Израиле я отчаянно хотел во всем соответствовать и походить на своих новых соотечественников.