Он и в самом деле предложил оставить большевикам земли по линии, которая была границей Российской империи до начала мировой войны.

Керзон был непоколебим, но поляки были этим недовольны, подзуживали французов и американцев, и даже отваживались встречаться с членами английской делегации.

Во время встречи с одним из таких «представителей», слушая речи об «историческом предназначении Польши», Черчилль не преминул повторить слова Керзона о том, что поляки не готовы к самостоятельности, понятно, не упоминая того.

Поляк, не обнаруживая никакого смущения, признался:

– Вам-то какая разница? Главное для вас, как мы понимаем, постоянно держать русских в узде! А сильная Польша, которую поддерживает Британия, сильная Польша, которая хочет все больше и больше от восточного соседа, – это и узда, и хлыст, мистер Черчилль.

Черчилль с интересом воззрился на «представителя»: он явно впал в роль «учителя», и этого нельзя было прощать.

– У хлыста, друг мой, никто не будет спрашивать, в какой сапог его засовывать: в левый или в правый!

С удовольствием посмотрел на вспыхнувшего поляка, но улыбку придержал: во всем должна быть мера.

А вот поляку чувство меры оказалось несвойственным.

Когда они увиделись после знаменитого «удара Пилсудского», остановившего наступление Советов на Варшаву, он сказал, не скрывая торжества:

– Пан Черчилль стал свидетелем удивительного события: хлыст стал самостоятельным и не нуждается в сапоге.

И позднее, когда Польша приютила у себя разнообразный сброд из бывшей Российской империи, Черчилль удивлялся: чему служит такая бессмысленная жадность!

Он и сейчас без всякого сочувствия и сожаления поглядывал на поляков, погрязших в грызне и скитавшихся по Лондону в поисках хоть каких-нибудь денег, и думал о том, что эти жалкие люди сделали свой выбор, бросив свою родину, сбежав из-под огня, презрев долг политика – или победить, или умереть!

Может быть, где-то в глубине души он и думал иначе, но менять своего отношения к полякам не собирался. Они были беглецами и обузой. Во всяком случае, до сегодняшнего дня!

Сегодня же можно было использовать их для давления на Сталина, ему нужен каждый солдат! Во всяком случае, его следует в этом убедить!

На следующий день премьер-министр польского эмигрантского правительства Владислав Сикорский выступил с обращением к полякам, которое многие в Британии расценили как предложение сотрудничества.

Через пару дней английский журналист, которого все считали вхожим в высокие кабинеты, во время ужина встретился с Сикорским.

Отведя генерала в сторону, он сказал, глядя на него с тонкой ухмылкой:

– Мистер Сикорский, не слишком ли сильно Польша стала любезничать с Москвой? Помнится, совсем недавно вы, лично вы, сражаясь с русскими, готовы были пролить кровь, – убрал ухмылку с лица и продолжил сухо, почти угрожающе: – И свою, и русскую.

Потом, вытягивая из кармана сигареты, продолжил:

– Роджер Бэкон однажды сказал…

Сикорский перебил:

– Прекратите демонстрировать свою начитанность! Политика – это не философия, не книжная мудрость. Политика – это действия, внушаемые каждым конкретным моментом. И никак иначе!

Через месяц там же в Лондоне состоялось подписание советско-польского договора, который возвел это сотрудничество в ранг политической реальности.

Премьер-министр Черчилль на этой церемонии не присутствовал. Был весьма занят.

И вообще следовало тщательно скрывать, как важна для Черчилля и, следовательно, для Британии польская карта.

После выволочки Зайенгер затих. Он и прежде, надо признать, не старался быть все время на виду у майора, а тут и вовсе появлялся только на время занятий, которые продолжал усердно проводить. Оверат решил, что пресек все поползновения лейтенанта и может более не думать о нем, тем более что появились такие заботы, которые были гораздо важнее ущемленного самолюбия наглого мальчишки.