– А жена что же? Вообще полная дура?

– Кто их этих баб поймет! Она меня гораздо моложе, сорок лет только-только исполнилось, на морду приятная, а душа – потемки. Ничего в ее вранье не разберешь! Дружинники толкуют, что любовь Капка тут с Елисеем крутит. И она почти уверена, что я ее не трону, но на всякий случай схватила деток, к себе прижала, и все вместе воют и плачут!

– Папка! Не убивай мамку! Она добрая и хорошая!

Тьфу! А моя кобыла еще за своего Елисейку просить осмеливается! Не наказывай его строго, он славный… Не знаю, прямо, чего и делать-то…

– Слушай, Слав, а народ чего в тереме про эту историю толкует?

– Дружина ропщет, у всех семьи голодные сидят, а с бабами еще не говорил. Да и чего с ними толковать-то! Все за хозяйку врать будут!

– Кто их знает. Елисей этот, видать, глуповат – осмелился ратникам не платить! Они ведь где встретят его после этакой проделки, там и убьют, по судам таскать не станут. Скорее всего он и теремным девушкам, и сенным тоже особо денег-то не давал. Поумнее бы был, все были бы сыты и довольны, а боярыню обокрасть каждый второй бы не против. Сейчас бабы помалкивают, потому что еще не знают, как ты себя поведешь, на чью сторону встанешь. Может это все игра, чтобы народу просто денег не платить, и ты в ней главный заводила?

– Ну ты скажешь!

– А ты чего говоришь? Ратники тебя в деле видели, знают каков ты человек, чего стоишь в этой жизни. Лазарь, он чего зарыдал, когда тебя увидел?

– Да под ним как-то коня убили, и коняга тушей ему ногу придавил. И половцы уже к нему летели, добивать да грабить. А мы отступали последними как раз об эту пору, нас уже трое осталось, и ратники оба ранены, на конях еле держатся. Какие уж из них бойцы!

– И что?

– Да ничего. Раненым велел дальше скакать, сам вернулся, стал с половцами биться, а их пятеро. Только двоих зарубил, их еще десяток скачет. Ну, думаю, хана нам с парнем, не выстою я один против этакой оравы.

– И что? Убежал?

– Типун тебе на язык! Мы, Вельяминовы, своих не бросаем. Бился дальше. а меня уж ранили в ногу. Истекаю кровью, а перевязать некогда. Тут сзади наша засадная сотня долетела нам на выручку – спасли обоих.

– Вот после таких твоих дел, когда ты за простого ратника на верную смерть пошел, тебя и любят, и уважают, тебе верят. А местное бабье, чего они от тебя видели? Крики, затрещины да порку на конюшне?

– Да я орать то ору, а порю и бью крайне редко.

– А они на всякий случай побаиваются. Кто ж тебя, боярина знает. С тебя за их простолюдинские жизни взыску не будет. Поэтому не ввязываются и помалкивают – так целее будешь.

– Да на что мне эти бабские вымыслы! Ты вон еще пса Трезора сюда позови, да порасспрашивай! Вдруг видал чего важное… Как я решу, так и будет. Не последний я тут человек.

– Рад за тебя, – с мерзкой ехидной улыбочкой сообщил я. – Шестидесяти еще нет, а уж каких высот достиг. Ни в сказке сказать, ни пером описать. Правда, молодуха-жена связалась с тиуном, и на пару они ободрали тебя, как липку. Дело-то житейское, сам ты тоже не без греха – своего прежнего князя ребеночком одарил и его жену-гречанку до самоубийства довел. Да и сейчас в радужных планах поездка во Францию и возвращение с особо молодой француженкой. Поэтому мелкие проказы жены будут прощены за ее прежние заслуги, тиун останется не пойман – где его на ночь глядя по Руси сыщешь, мы поедем дальше – недосуг нам со всей этой мелочевкой возиться, и все это обильно будет залито женскими и детскими слезами. И ты Капитолину простишь за ее мелкие грехи, на Елисея наплюешь с высокой колокольни, чего-нибудь продашь, от отца еще оставшееся, рассчитаешься кое-как с дружиной и дворней, и все будут счастливы.