– Зачекай, паночка, зачекай, поразмовляем трохи…

Остановится, глянет:

– Та чому нi?

А сама смеётся лукавым глазом, прислонит ладони к глазам, на солнце глянет. Высоко ещё солнце. И побежит до стодола, обронит:

– Весняно…

Выйдет русин-господарь из халупы, на завалинку сядет, тютюну завернёт, закручинится.

А день-то тянется и тянется. Не на убыль – на прибыль идёт. Светло, тихо, солнечно и на душе светло. Окликнешь пана:

– Чего, пан, закручинился?

– Э, хлопська доля! – и рукой махнёт. И глядит на гору, на полосы бурые. Думу думает пан-господарь: запашку бы делать надо, сеять пора. Да как тут сеять и чем? Как утекали австрийские войска, всё забрали – жито и семена, обсеяться нечем. А что сумели сховать, – съели до весны. Глянет на полосы, вздохнёт тяжко и скажет:

– Як будемо?.. Або жити, або вмерти…

…

Перед Пасхой куличи пекли, яйца красили. Заботы сколько хочешь. В халупах дым, суетня. Всё надо поспеть. За работой и день незаметно прошёл.

А с вечера, ещё засветло, понесли куличи к роще. Туда ещё днём команды была отряжена амвон строить. На поляне среди рощи сделали возвышение, срубили из деревьев настил, дерном обложили, ветками ельника. А по четырём углам амвона вкопали молодые ёлки, перед престолом сплели арку из молодых еловых ветвей, полукругом, как царские врата.

Вечером при лёгком морозце началась служба. Засветили свечи на амвоне перед ликом Нерукотворного Спаса. На четырёх углах амвона в ветвях молодых ёлок стояли образа: Матери Божьей Одигитрии, Всех скорбящих радости, Георгия Победоносца и Николая Мурликийского чудотворца. И все шли к ним и ставили свечи восковые, приклеивали к веткам пахучим хвойным, истово клали поклоны. И от этого горел звёздами, искрился тысячами огней молодой хвойник пахучий и весь амвон залился светом пасхальным, радостным.

На поляне, лицом к амвону, четырёхугольником стояли войска с восковыми мерцающими свечками и ещё дальше, между ельника, в новых хустках – газдыни и господари – мешканцы.

И стояла тишина ровная, недремлющая, весенняя, и только певучий голос священника да хор из солдат разносился над рощей.

– Христос Воскресе! – сдержанным радостным гулом отвечали тысячи голосов. И сквозь этот гул доносился грозный гул войны – недалёкие редкие пушечные выстрелы. Раскатился гул по низам, по взгорьям, затеряется где-то далеко-далеко в перевалах отрогов. И через четверть часа снова ударит сторожевая пушка другой батареи, больше для того, чтобы показать, что все находятся на местах, не спят.

…

Пасха выдалась на редкость тёплая и солнечная. Оркестр полковой играл в деревне, и все жители сошлись хоть на день да забыть кручину. Сначала солдаты один с другим, а потом и дивчины пошли польку танцевать, хустками размахивать, притопывать каблуками.

А на другой день австрийцы стрельбу открыли по селу. Снаряды недолёт делали, рвались пред деревней у озера. Дело виданое – стрельба, пошли солдаты за село к озеру. Несколько снарядов попало в озеро. И видно было: упадёт снаряд, взметнёт столб воды и песку, оглушит рыбу и поплывёт она вверх пузом по озеру, блестя серебристой чешуёй.

Собралось несколько человек, нашли лодки, поехали вылавливать рыбу.

– Ай, да австрийцы, молодчаги! Ради праздничка рыбкой угостить захотели, го-го-го! – заслышался смех.

– Ещё, ещё разочек, чтобы для всех хватило! Ахни-ка, приноровься!

И, словно угадывая наше желание, снова раздался гул и послышался воющий свист снаряда.

– Так его! Раз! Убей да не всех сразу, – смеялись у озера.

– Го-го-го, попал пальцем в небо!

И снова выбросило столб воды. И ещё больше поплыло поверху озера серебристой глушенный рыбы. Вылавливали её наскоро сделанными из рубах сачками и бросали на дно лодок. На мелководье, у берега, засучив штаны, ходили ребятишки, стараясь поймать руками выныривавшую около них рыбу.