Около 4:30 утра, когда члены Политбюро собрались, Сталин сидел за столом и вертел в руках трубку. Последние несколько часов дела становились все хуже. Многие войсковые группировки, в которых еще вчера было по 10–15 тысяч[31] человек, теперь насчитывали лишь несколько сотен бойцов. В городах, подвергшихся сильным бомбардировкам, матери привязывали своим детям на шеи свидетельства о рождении и бумажки с адресами, чтобы их тела могли опознать в случае гибели. Советская пограничная авиация потеряла 1200 самолетов за двенадцать часов[32]. Командиры не могли связаться с подчиненными из-за перерезанных проводов. Кое-где в котел попадали целые дивизии и полки. Практически по всему фронту советские войска отступали, а Сталин все еще отказывался верить, что СССР подвергся нападению. У войны есть четкие критерии, сказал он Тимошенко и Жукову во время заседания Политбюро. Ей предшествуют переговоры и встречи министров иностранных дел, и она подразумевает официальное объявление о начале военных действий. Сложившаяся ситуация не отвечала ни одному из этих условий. «Гитлер просто не знает [о нападении]. Это работа немецких генералов», – так считал Сталин.

Граф Шуленбург, который прибыл в кабинет Молотова около шести часов утра 22-го числа, был вынужден открыть Сталину глаза на правду. Есть две версии этой встречи. По одной из них, рассказанной очевидцем, граф разразился «гневными слезами» и осудил Гитлера за вторжение, назвав произошедшее безумием. По второй версии, Молотов вышел из себя и обвинил Германию в «беспрецедентном вероломстве». Однако обе версии в итоге сходятся в одном: Шуленбург предъявил Молотову ноту об объявлении войны. И Сталин, вынужденный наконец признать очевидное, опустился в кресло и погрузился в тяжелые размышления.

Молодой советник Сталина Яков Чадаев[33] был поражен тем, насколько обезображенным в раннем утреннем свете выглядело изможденное лицо вождя.

Затем Сталин внезапно взял себя в руки: «Враг будет разбит по всем фронтам!»

– Нет! – сказал Тимошенко. – Враг будет уничтожен!

Сталин откинулся на спинку кресла. Воодушевление испарилось так же быстро, как и возникло. Сегодня советские люди ничего не услышат от своего вождя[34]. Несмотря на возражения коллег, Сталин решил, что о начавшейся войне народу объявит Молотов, а не он.

Воскресным утром улицы вокруг Кремля были заполнены людьми. Некоторые уже слышали о боях на границе, но большинство москвичей не знали о немецком вторжении до самого полудня, когда городская система громкоговорителей ожила и ровный бесстрастный голос объявил: «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города […] Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством[35]».

Когда Молотов закончил говорить, толпа собралась у громкоговорителей и закричала. Но это были покорные крики, если они вообще могут быть такими: крики людей, состарившихся душой за годы войн и чисток, хладнокровно идущих в битву, чтобы убивать или быть убитыми.

В 1938 году, когда Гитлер вторгся в Австрию, война уже выглядывала из-за горизонта; а в 1939 году, когда он захватил чехословацкие земли[36], которые обсуждались в Мюнхене[37], она уже казалась неизбежной. Сталин пытался выиграть время, чтобы нарастить военную мощь СССР, но половина российского командного состава