– Что ты хочешь сказать мне?.. О чем ты хочешь говорить со мной?.. – спросила сестра Спартака, более встревоженная, чем удивленная словами галла. Она уже стояла у входа в палатку, но лицо ее было обращено к Арториксу.

– Вот видишь ли… выслушай меня… и прости… Я хотел сказать тебе… я должен сказать… но ты не обижайся… на мои слова… потому что… я не виноват… и притом… вот уже два месяца, как…

Пролепетав еще несколько бессвязных фраз, он замолчал. Но вдруг речь его полилась порывисто и быстро, словно поток, вырвавшийся из теснины:

– Почему я должен скрывать это от тебя? Ради чего должен я стараться скрыть любовь, которую больше не в силах заглушить в себе и которую выдает каждое мое движение, каждое слово, взгляд, каждый вздох? До сих пор я не открывал тебе своей души, боясь оскорбить тебя или быть отвергнутым, опротиветь тебе… Но я больше не могу, не могу противиться очарованию твоих глаз, твоего голоса; не могу бороться с непреодолимой силой, влекущей меня к тебе. Верь мне, эта тревога, эта борьба истерзали меня, я не могу, не хочу больше жить в таких мучениях… Я люблю тебя, Мирца, красавица моя! Люблю, как люблю наше знамя, как люблю Спартака, гораздо больше, чем люблю самого себя. Если я оскорбил тебя своей любовью, прости меня; какая-то таинственная могучая сила покорила мою волю, мою душу, и, верь мне, я не могу освободиться от ее власти.

Голос Арторикса дрожал от волнения. Наконец он умолк и, склонив голову, покорно, с трепещущим сердцем ждал ее приговора.

Юноша говорил со все более возрастающим жаром, порожденным глубоким чувством, и Мирца слушала его с нескрываемым волнением: глаза ее стали огромными, и в них стояли слезы; она с трудом сдерживала рыдания, подступавшие к горлу. Когда Арторикс умолк, девушка от волнения вздохнула порывисто. Она стояла неподвижно, не чувствуя, что по лицу ее текут слезы, и полным нежности взглядом смотрела на склоненную перед ней белокурую голову юноши. Спустя минуту она промолвила еле слышным голосом, прерывающимся от рыданий:

– Ах, Арторикс, лучше бы ты никогда не думал обо мне! Еще лучше было бы, если бы ты никогда не говорил мне о своей любви…

– Значит, ты равнодушна ко мне, я противен тебе? – печально спросил галл, обратив к ней побледневшее лицо.

– Ты мне не безразличен и не противен, честный и благородный юноша. Любая девушка, богатая и прекрасная, могла бы гордиться твоей любовью… Но эту любовь… ты должен вырвать из своей души… мужественно и навеки.

– Почему же? Почему?.. – спросил с тоскою бедный гладиатор, с мольбой протягивая к ней руки.

– Потому что ты не можешь любить меня, – ответила Мирца, и голос ее был еле слышен сквозь рыдания. – Любовь между нами невозможна…

– Что?.. Что ты сказала? – прервал ее юноша, сделав к ней несколько шагов, как бы желая схватить ее за руку. – Что ты сказала?.. Невозможна?.. Почему невозможна? – горестно восклицал он.

– Невозможна! – повторила она твердо и сурово. – Я уже сказала тебе, невозможна!

И она повернулась, чтобы войти в палатку. Но так как Арторикс сделал движение, словно желая последовать за ней, она остановилась и, решительно подняв правую руку, сказала прерывающимся голосом:

– Во имя гостеприимства прошу тебя никогда не входить в эту палатку!.. Приказываю это тебе именем Спартака!

Услышав имя любимого вождя, Арторикс остановился на пороге, склонив голову. А Мирца, мертвенно бледная, подавленная горем, с трудом сдерживая слезы, скрылась в палатке.

Галл долго не мог прийти в себя. Изредка он шептал почти беззвучно:

– Не-воз-мож-на!.. Не-воз-мож-на!..

Из этого состояния его вывели оглушительные звуки военных фанфар: в лагере праздновали победу Спартака. Охваченный страстью, юноша, сжимая кулаки, посылал проклятия небу: