– У-у-ух-х, как тя, братишка, круто плющит... – расстроился Петя, уже дозревший до бесчинств и разудалой гульбы, уже готовый внутренне к новой волне-стадии пьяной лихости. – Заткнулись там! – заорал на битлов Броненосец. – Заладили, как заезженная пластинка, как на бис-браво, в который уж раз одну и ту же песню поете, уроды! – Музыка и пение смолкли. Потемкин оторвал зад от мягкого сиденья полукресла, привстал, возвысился над столом, грозно пригрозил кулаком блондинкам. – Тихо мне, куклы! Кончай хиханьки-хахоньки, моему другу плохо!

Женщины, до того хихикавшие еле слышно и лишь ради напоминания мужчинам о своем присутствии в зоне досягаемости, разумеется, сразу же онемели, едва прозвучала команда «Тихо».

Петя зло посмотрел на окно – именно «на», а не «в» – и рама сама собою захлопнулась, отсекая робкие шумы леса. И в сочиненном Потемкиным «раю» сделалось тихо, как в могиле, как в той серой камере, где Броненосец был чешуйчатым.

Петя задрал голову, высказался в потолок:

– Халтурщики! Нахимичили хренотень с газами, от вашей хреновой хренотени у пацана крыша поехала, весь кайф, гады, сломали.

Потолок безмолвствовал.

Потемкин звякнул хрусталем о хрусталь. Забулькало, побулькало, перестало. Встречающий сунул в руку встречаемому сами понимаете чего, произнес ласково:

– Выпей заместо лекарства, брат. А ну, как отпустит?.. Пей-пей, сам же полечиться просил... Пей, говорю!.. А ну, сглотни, я сказал!

Спартак глотнул хмельного, хмыкнул, улыбнулся дебильно, и голова его упала мордой в икру.

– Слабак, – вымолвил Петя скорее с сожалением, чем с сочувствием, оттопырил губу и поднес ко рту все еще очень содержательный графинчик.

– ...Пей, говорю!.. А ну, сглотни, я сказал!

Спартак глотает. Ставит опустошенную единым глотком стопку на край столешницы, смотрит вроде бы и на Петю, но совершенно стеклянными, расфуфыренными глазами.

Конец ознакомительного фрагмента.