– Не бойся, не бойся, – сказала Эвтибида, – с тобой не случится никакого несчастья.

В эту минуту вошел в триклиний раб в дорожном костюме.

– Помни мои наставления, Демофил, и нигде не останавливайся до Кум.

Слуга взял из рук Эвтибиды письмо, положил его между курткой и рубашкой, привязав его веревкой вокруг талии, затем, поклонившись госпоже, завернулся в плащ и вышел.

Эвтибида успокоила Метробия, который решил снова заговорить о своих опасениях. Сказав ему, что завтра они увидятся, она вышла из триклиния и вернулась в приемную. Там Лукреций, держа в руке дощечку, собирался перечитать то, что написал.

– Извини, что я должна была оставить тебя одного дольше, чем хотела… но я вижу, что ты не терял времени. Прочти мне эти стихи, ведь твое воображение может проявляться только в стихах… и притом в великолепных стихах.

– Ты и буря, свирепствующая снаружи, внушили мне эти стихи… Поэтому я должен прочесть их тебе… Возвращаясь домой, я их прочту буре.

Эвтибида – мы уже говорили – была гречанкой, и она не могла не почувствовать восхищения от силы и изящества этих стихов, тем более что латинский язык был еще беден и, за исключением Энния, Плавта, Луцилия и Теренция, не имел знаменитых поэтов.

Поэтому она выразила Лукрецию свое восхищение в словах, полных искреннего чувства, на которые поэт, поднявшись и прощаясь с ней, с улыбкой ответил:

– Ты заплатишь за свое восхищение этой дощечкой, которую я забираю с собой…

– Но ты мне сам вернешь ее, как только перепишешь стихи на папирус.

Когда Лукреций ушел, Эвтибида направилась в сопровождении Аспазии в свою спальню, желая еще раз обдумать все, что сделала, и насладиться радостью мести. Однако, к ее великому изумлению, удовольствие, которого она так страстно желала, не стало столь приятным, как она думала; ей даже казалось непонятным, почему она испытывала такое слабое удовлетворение.

Она размышляла над тем, что написала, и над последствиями, которые вызовет ее письмо; может быть, разъяренный Сулла постарается скрыть свой гнев до глубокой ночи, проследит за любовниками, захватит их в объятиях друг друга и убьет обоих.

Мысль о том, что она вскоре услышит о смерти и позоре Валерии, этой самоуверенной и надменной матроны, которая, несмотря на то что была сама порочна, смотрела на нее сверху вниз; мысль о том, что она узнает о смерти этой лицемерной и гордой женщины, наполняла ее грудь радостью и смягчала муки ревности, которую она все еще продолжала испытывать.