– Учитывая ваши прошлые отношения с Дэвидом, можно предположить, что чем больше вы будете демонстрировать единомыслие вашей пары, тем больше будет накаляться ярость вашего несостоявшегося мужа.

– И что же в таком случае является волшебным рецептом его успокоения? – с вызовом спросила я. – Устранение одного из нас двоих?

Он изобразил хищную ухмылку, очевидно, задетый степенью моего цинизма и моим боевым настроем. С таким выражением лица Зерки больше чем когда-либо был похож на исполнителя грязной работы из фильмов про мафиози.

– Нет, все гораздо проще и менее категорично, – ответил он с серьезным видом. – Развод.

Можно прорыдать целый день, но не два дня подряд. Мне кажется, что когда-то давно я прочитала об этом в одном научном журнале. Таков лимит нашего организма на выражение расстроенных чувств. Сначала ты упиваешься горем, плача навзрыд до изнеможения, а затем остается лишь печальное и опьяневшее от слез тело. Конец слезам, начало похмелья, отяжелевшая голова и возобновление будничных событий.

Следовательно, я излила свои чувства за вчерашний день. А 18‑го, находясь в заточении в своей студии и будучи более одинокой, чем когда-либо, я воткнула двадцать четыре свечи моей жизни в пепел своего иссушенного тела. Странный, безвкусный, рыхлый торт, и к тому же безрадостный.

«Добрый день, Эль, это Франсуа… Маршадо. Знаю, что у вас сейчас нет настроения, но попытаюсь, несмотря ни на что, пожелать вам очень радостного дня рождения. Я позвоню, когда у меня появятся новости. До скорого».

Затем еще одно, спустя час:

«Здравствуй. Подозреваю, что я – последний человек в мире, которого ты хотела бы услышать сегодня. Но все-таки я хотел бы пожелать тебе счастливого дня рождения… И напомнить, что все эти неприятности касаются только Луи и меня. У меня никогда не было намерения задеть тебя, тебя. Наслаждайся и получай удовольствие от жизни… Это самый прекрасный возраст, но, к несчастью, слишком поздно начинаешь понимать это. Обнимаю тебя».

Дэвид…

Как он осмелился отправить мне такое сообщение? Действовал ли он по распоряжению своего адвоката, чтобы задобрить меня в надежде, что я попаду в одну из тех ловушек, которые он расставил для брата?

Моей первой реакцией был порыв тут же стереть это сообщение, но я сдержалась, подумав, что Зерки мог бы использовать эту улику, какой бы ничтожной она ни казалась.

Следующее сообщение взбудоражило меня еще больше, поскольку состояло из еле слышного дыхания длиной в пятнадцать секунд. Что может быть более анонимным? Не знаю, по какому признаку: то ли по резкому присвистыванию, то ли по чистоте звука – я поняла, что это была женщина. Кто из братьев сообщил ей о дате моего рождения? И какое извращенное удовольствие она могла получить от такого призрачного вступления со мной в контакт, в то время как она сбежала с Орлеанской площади – может быть, даже из Парижа, – чтобы скрыться от меня? Хотела ли она просто услышать мой голос? Надеялась ли, что я отвечу?

Я вновь представила, как ее силуэт украдкой появляется в кадре в «Незнакомке из Парижа». За пределами своего сада в Новых Афинах, вырвавшись из золотой клетки, где еще она могла надежно укрыться? В Сен-Мало, месте, к которому она так привязана? Или в одной из тех квартир на Лазурном Берегу, которые Хлоя упоминала в реестре объектов недвижимости семьи Барле?

Номер звонившего оказался скрыт, и у меня не было возможности перезвонить ей.

Я думала, что перехвачу ее звонок, когда спустя двадцать минут телефон завибрировал вновь. Но оттуда хлынул звуковой поток, тут же лишивший меня голоса: