Владимир Топоров, мудрец слова, видел в ней и тёмную сторону – вредоносность. Муза не только вдохновляет, но и истощает, оставляя поэта в пыли его же рифм. Берегись, путник Парнаса: её каприз – это не просто игра, а ветер, что сдувает тебя с обрыва. И всё же, не будем слишком строги – пусть резвится, шалунья.

А люди? Учёные твердят, что жизнь выползла из грязевых луж, но утешим себя: из чистых, конечно. Библия проще говорит: из красной глины слепил Всевышний Адама и поселил в Раю. Глина – наш исток, и в ней же – наша слабость. Господь изощрён, как заметил один физик, но не злонамерен. Муза ли лепит поэта из той же глины, капризничая над его судьбой, или он сам себя творит, гоняясь за её тенью?

И всё-таки, среди этих дум, не запрещайте блины. Пусть хоть они останутся невинной радостью – круглые, как мир, и тёплые, как надежда.

В крещенский вечер, у камина, где треск дров вплетался в тишину, Мессир склонялся над стихом Ригведы:

apsvantaramṛtamapsu bheṣajamapāmuta praśastaye | devābhavata vājinaḥ ||

«В водах – амрита, в водах – целебный бальзам, воздайте им хвалу, о боги, будьте колесницею!» – так он перевёл, шепча строки, что струились, как река. Перевод Елизаренковой – «мужественны» для vājinaḥ – казался ему тусклым, мимо сути. Нет, здесь vājinaḥ – это Меркава, божественная колесница, что несёт через воды не просто силу, а саму тайну бытия. Воды Крещения, воды Ригведы – одна стихия, где амрита и хвала сливаются в движении к центру.

Пламя камина отражалось в его глазах, и мысли уже катились, как Меркава, когда дверь скрипнула. Слуга вошёл, топая снегом с сапог:

– Мессир, конюх ваш, купаясь в проруби на Крещение, помер внезапно.

Мессир нахмурился, отложил перо.

– Ох уж эти простолюдины, – пробормотал он, глядя в огонь. – И какого чёрта они лезут со своими пустяками, когда я ищу Меркаву в водах Ригведы?

За окном лёд на реке трещал, будто вторя стиху, а слуга молча отступил, оставив Мессира с его амритой и мёртвым конюхом – двумя берегами одной ночи.

Отец однажды бросил, глядя на пол, где шныряли тени:

– Расплоди тараканов, и у них появятся права. Очевидные всем. Придут певцы, воспоют их великую скорбь, обречённость на гибель.

Рядом эхо германского мудреца гудело в воздухе:

– Человек – то, что должно превзойти. Сверхчеловек – смысл земли. Пусть воля ваша скажет: да будет он её смыслом! Люблю тех, кто жертвует собой, чтобы земля стала его землёй.

Тараканы копошились в углу, чёрные точки на сером камне. Великая скорбь? Им ли, безгласным, её знать? Их пение – шорох лапок, гимн самим себе, что тонет в пыли и не доходит до звёзд. Маленький человек, их сосед по тени, тоже не ведает скорби – ни великой, ни малой. Его «увы» – лишь вздох, шёпот тех, рождённых для бесконечной ночи.

Но есть и «Да» – громкий возглас Того, в Ком жизнь и свет. Fiat lux! – «Да будет свет!» – и земля дрогнула, ослеплённая. Это радость не тараканов и не маленьких людей, а тех, рождённых для вечного сияния.

Тараканы плодились, певцы не пришли. Маленький человек смотрел в темноту и ждал Сверхчеловека, чтобы стать его землёй. А свет – тот, первый, – горел где-то за гранью, не замечая ни шороха, ни жертв.

I. Урок, который нельзя преподать

Учитель Вонхе не оставил трактатов. Не построил храмов. Не записал ни одной проповеди. Всё, что у него было – это ночь на кладбище, старый череп, дождевая вода и Луна, застывшая в небе, будто затаившая дыхание.

– Пей, – сказала ему Вселенная, подставив под дождь воронку из костей.