Носик страшно гордился своей мамой и её учёным кругом. Старейший культурный обозреватель Рунета, интернет-бизнесмен и писатель Сергей Кузнецов так рассказывал мне о своём знакомстве с Носиком в 1996 году:
…он сразу сказал: «Ну, ты, конечно, знаешь мою маму?». Вопрос вообще необычный для человека моего и Антона возраста (ровно по 30 лет), но объяснимый в контексте. Я рассказывал, чем я занимался в области всякой семиотики. Я работал с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым, с большим количеством людей из Института славяноведения и балканистики, естественно, это был тот же круг, и он: «Как! Ты не знаешь мою маму? Не может быть!». Это было трогательно, потому что мы привыкли, что в 30 лет мальчик не должен понтоваться своей мамой, гордиться своей мамой и это демонстрировать. Было страшно приятно, что Антон выше этих условностей. «Её знают все!».[13]
Антон восхищался мамой и упоминал её при всяком удобном случае. Так, в 2008 году рассуждение об остро актуальной тогда «нерукоподатности» он уснащает ссылками на Ветхий и Новый завет, на УК РФ, но начинает его так:
Своим нравственным воспитанием я, по счастью, обязан матери, которая в моральных принципах строга, как политкаторжанин, и может старому другу отказать от дома, ежели он совершил неблаговидный, с её точки зрения, поступок.[14]
В настоящее время Виктория Мочалова руководит центром иудаики «Сэфер» («Книга»)[15], который сама же и создала в 1994 году. В интервью сайту еврейской культуры «Букник» в 2012 году она рассказывала:
[Я] хотя родилась и выросла в Москве, на самом деле произрастала в белорусском местечке, ибо вся моя обширная мишпоха, переселившись сюда всем составом, придерживалась своих традиционных взглядов, нравов и обычаев. Москва была очень маленькая, она помещалась в пределах Садового кольца, можно было или ходить пешком в гости, или, по крайней мере, ездить на троллейбусе Б и 10. <…> Поскольку они переехали не по одному, а все вместе, то не особенно ассимилировались, а общались в основном друг с другом. <…> И помню, что когда мне было лет 16, я вдруг осознала, что все люди, с которыми я общаюсь, – евреи. И все мои подруги. Ничего умышленного тут не было. Это было само собой. Ты выходишь замуж, и муж, конечно, еврей. Более того, не просто еврей, а человек из твоей же мишпохи. Я помню, мы с Рашидом Мурадовичем Каплановым однажды искали чей-то телефон. Я открываю свою записную книжку и читаю: Финберг, Финкельштейн… Он говорит: «Слушайте, а у вас вообще другие люди среди знакомых есть?»[16]
Похожий на азиата москвич, проводящий по полгода в Таджикистане, и уроженка «белорусского штетла внутри Садового кольца», вошедшая в избранный академический круг своего времени, – такие родители не могли не наложить отпечаток на ребёнка; к тому же на ребёнка, проявлявшего с самого раннего детства задатки гениальности.
Подобно многим филологическим молодым мамам, Виктория, как только сын начал говорить, стала записывать его изречения.
Стать философом очень просто. Надо поставить один вопрос и дать на него все ответы. Например, зачем человек учится в школе? Он там учит всё непозволенное, чтобы, когда, например, попадёт в плен, сделать это непозволенное – они же не ожидают, что он так сделает, – и убежать. Зачем бежать из плена? Чтобы не быть на смерти. А зачем не быть на смерти? Чтобы жить. Зачем жить? Чтобы было много удовольствий. Если ты умрёшь, то не увидишь травы, не услышишь шорох листьев, не пошевелишь рукой. От плена можно так ещё избавиться: предать своих. Но и тогда убьют: и те убьют, и эти. Или