– Да, забыли. Мне даже было стыдно.

Прожектор включился снова. Сейчас он осветил небо – он освещал опускающийся на площадку вертолет. Вертолет в пургу, подумал Вацлав, что это значит? Это значит, происходит что-то важное. Что ж, посмотрим.

Все утро шел снег, наполняя комнаты мягкой ватой тишины. Каждый говорил тихо, будто желая слиться с природой – ни громких голосов, ни шагов, ни веселого смеха – так, будто снег шел не за окнами, а в сознании людей. В это утро Вацлав вел прием.

Нина плакала.

– Успокойтесь, прошу вас, я не хотел вас обидеть, – сказал Вацлав.

– Вы все хотите от меня избавиться, а я всех люблю и ничего плохого не сделала.

– Но я же только спросил вас, зачем вы приехали в санаторий, вот и все. Что же здесь страшного?

– Почему вы меня прогоняете?..

Она плакала беззвучно, и слезы катились по щекам. Вацлав часто видел женские слезы – если слезы были настоящими, они напоминали слезы несправедливо обиженного ребенка, тогда хотелось приласкать, защитить, утешить. Нина плакала иначе. В ее слезах проглядывало нечто нереальное, искаженное, искривленное – искаженное, как фигуры на картинах сюрреалистов. Казалось, что она сама сейчас начнет превращаться во что-то страшное, как превращаются люди в хорошо поставленном фильме ужасов. Но какой выдуманный ужас может сравниться с реальной болезнью? – она как червь свернулась внутри мягкого розового мозга и разъедает его понемногу каждый день. Хуже всего то, что и я знаю об этом, и она знает об этом, подумал Вацлав, она знает и старается бороться. Но это бесполезно, и с каждым днем ей становится все хуже, и она уже хорошо различает то безумное существо, которое вырастает у нее внутри, и питается ее кричащим от страха разумом. А от разума осталась только оболочка.

Нина стояла, прислонившись спиной к двери.

– Проходите, садитесь и расскажите мне все, – сказал Вацлав.

– Спасибо, доктор.

– За что?

– Ты добрый.

Нина всегда обращалась к нему на?ты? не замечая того, что он держал дистанцию. Это было еще одним симптомом болезни.

– Нина, почему вы плакали?

– Мне показалось, что вы хотите меня прогнать. Со мной никто не хочет говорить.

– У меня не было времени, чтобы говорить с вами сейчас, мы бы поговорили после обеда, вот и все. Но если вы очень хотите, мы будем говорить сейчас.

– Доктор, я боюсь сойти с ума.

– Я знаю. Это хорошо. Тот, кто сошел с ума, тот уже не боится.

– Нет, не говори этого. Я боюсь, что перестану бояться.

Я тоже этого боюсь, подумал Вацлав, но санаторий тебе не поможет. И вообще никто не поможет. Мы еще не умеем это лечить.

– Расскажите мне все, – сказал он. – Давайте познакомимся, мы ведь так мало друг друга знаем.

– Да, ты прав, мне надо рассказать. Ты можешь не слушать, ты просто сиди и все. А я буду рассказывать.

Вацлав помолчал.

– Раньше все было так хорошо… Когда я была маленькой, я так любила своих родителей…

– Сколько вам лет?

– Но… – она вдруг улыбнулась с неожиданной веселостью.

– Но я доктор, поэтому могу задавать любые вопросы.

– Правильно, я не подумала. Мне двадцать лет.

Двадцать три. Вацлав помнил это хорошо; все сведения об отдыхающих хранились в картотеке. Нина выглядела старше, хотя явно умела заботиться о своей внешности.

– Итак, вам двадцать лет, в детстве вы очень любили своих родитилей…

– Да, а теперь они во всем обвиняют меня. Я ведь люблю свою мать, а она даже говорить со мной не хочет. Просто сядет в кресло и сидит, как каменная.

– А отец?

– А папа умер уже давно. Сейчас у меня отчим. Кажется, он сумасшедший. И я его привлекаю. Ты знаешь, как это бывает, я же молодая. Он заходит, когда я принимаю душ, я ему говорю, а он не выходит.