Душегубов испытал при этом лишь неприятные ощущения. По-видимому, хирурги иного мира использовали какие-то неизвестные земной науке обезболивающие. Однако от длительного шока нервы учёного не выдержали, и он впал в глубокий обморок.

Когда же пришёл в себя, то оказался в огромной клетке, наподобие тех, в каких держат мышей в его родной лаборатории. В углу стояла грязная миска с закисшими зёрнами пшеницы и чеплашка с затхлой водой.

Комната показалась профессору знакомой. Присмотревшись внимательнее, он заметил полное сходство со своей институтской лабораторией. Разница заключалась, пожалуй, только в гигантских размерах самой комнаты и всех предметов.

В лабораторию вошёл человек в давно не стираном белом халате, и Душегубов узнал в нём выросшего в десятки раз собственного сотрудника Бякина. Выглядел тот неважно: небритый, взъерошенный, со взглядом, выражающим полное равнодушие ко всему миру. Развалившись в его (!), профессорском, кресле, он достал из пакета баллон с пивом и стал пить прямо из горлышка. Затем закурил, а пепел стряхивал в большую фарфоровую вазу – подарок заведующему лаборатории от Академии наук.

– Вот скотина! – выругался профессор. – Ты посмотри, что творит!

Однако его подчинённый если что и услышал, то лишь мышиный писк. Исполненный вселенской апатией, старший научный сотрудник битый час провёл, тупо разглядывая какие-то картинки на экране монитора. Затем со словами: «Ну что, поработаем?» направился к клетке, в которой сидел его начальник, открыл её и, взяв того за хвост, вытащил на волю.

– Бякин, ты чего задумал?! – заорал Душегубов. – Уволю к чертям собачьим!

– Ишь, распищалась! – возмутился тот в ответ. – Наука требует жертв!

Никаких обезболивающих, в отличие от пришельцев из другого мира, сотрудник профессора в своих экспериментах не применял. И объяснять их визжащему в истерике боссу даже не пытался. Хуже того, по ходу своих кровавых опытов, то и дело прерывался на перекуры и кофепития. А по их окончании открыл сейф, достал ёмкость со спиртом и остограммился. Но Душегубов этого уже не видел: издох от адской боли и потери крови.

Старому литератору Дровосекову врачи вынесли диагноз-приговор: «Жить вам осталось три дня!» Вот так, безапелляционно и бесповоротно! Сказали как отрезали. Нарушили своё же твёрдое правило. Видимо, не слишком-то уважали этого пациента.

Лежит литератор на своём видавшем виды диване в запущенной, запыленной холостяцкой квартире, и невесёлые мысли посещают его голову. Отнюдь не творческие.

«Вот уж не думал, что буду так умирать – в полной тоске, одиночестве и заброшенности. Ни тебе поклонников, ни почитателей, ни цветов, ни плачущих женщин! Никому оказался не нужен, а ведь всю жизнь старался, вкалывал, отказывал себе во всех удовольствиях!

Где сотрудники той газеты, что иногда меня публиковала? А ведь каждый раз, что я их посещал, говорили: “Вы уж, пожалуйста, нас не забывайте! Заходите, будем рады!” Хоть бы поинтересовались: жив ли, здоров?..

И куда пропали девицы из собеса? Всё крутились, изображали заботу: “Может, вам в магазине что надо купить? Может, в аптеке?” А когда надо, их ветром сдуло. Квартиру мою хотели к рукам прибрать, затем и хлопотали! Кукиш вам квартиру!

А где те несколько старух, что приходили меня послушать? Правда, зевали, когда я читал. Одна так даже засыпала. Но приходили же, времени не жалели!

Да хоть бы Дарюхин с Ваграмичевым пришли – критики хреновы! Порадоваться, что помираю, не дописав последний роман. Что больше не буду мозолить им глаза. Как они меня поносили, сколько крови выпили!.. Всю жизнь мою отравили: “Твои дешёвые детективы никому не нужны! И без них полки в магазинах ломятся от низкопробной литературы! Только лес переводишь, вредитель!”