Развивая аргумент об отсутствии в Священном Писании абсолютного запрета на применение силы, Августин ссылается на Евангелие от Луки: «Спрашивали его [Иоанна Крестителя] также и воины: а нам что делать? И сказал им: никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем» (Лк. 3:14). В XXII книге трактата «Против Фавста» Августин даёт следующую интерпретацию этому фрагменту. Если бы Бог выступал за полный отказ от насилия, Иоанн Креститель призвал бы воинов, принимающих крещение, бросить оружие и оставить свою службу. Однако этого не случилось, что лишь подтверждает слова Христа «отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22:21). Служба и подчинение законной власти фиксируются Гиппонским епископом как необходимые элементы общественного сознания христиан, а манихейский пацифизм отвергается.

Насилие необходимо, по мнению Августина, поскольку оно суть неотъемлемая часть этого греховного мира. Список пороков и грехов человеческих впечатляет, и от них невозможно избавиться в этой жизни[82]. «Опустошения, убийства, грабежи, пожары, страдания, совершившиеся во время»[83] разорения Рима вестготами в 410 г., называются Августином «обычаями войны», то есть, чем-то абсолютно привычным. Истинный мир будет обретён только в небесном царстве: «место мирного и безопасного обитания, есть место вечное, и предопределено Вечным»[84]. Насилие же должно послужить борьбе с грехами в граде земном.

Несмотря на то, что война, согласно Августину, извечный спутник обитателей града земного, принять её христианину можно только на определенных условиях. Собственно, моральное одобрение даётся войне, которая оказывается выражением божественной воли. Неоплатоническая традиция, воспринятая Августином, позволила говорить ему о высшей справедливости (Боге) и иерархии справедливого. Нисхождение по своеобразной лестнице справедливого означает отступление от Бога[85]. Война, в свою очередь, может использоваться как средство восстановления справедливости и, как показано ещё в Ветхом завете, в таком своём функциональном изводе она санкционирована непосредственно Богом (bellum Deo auctore)[86]. В этой близости божественной сферы миру политики заключается точка размежевания античной и христианской этики войны.

Идея восстановления справедливости проявляет себя во всём, что Августин говорит о войне. Справедливая война становится местью за прегрешения («iusta autem bella ea definiri solent quae ulciscuntur iniurias»[87]). Фредерик Рассел видит в этой формулировке нечто большее, нежели цицероновское rebus repetitis. Римская традиция предполагала борьбу за возвращение к довоенному status quo, восстановление права или компенсацию утраченной собственности. Война в категориях частного права уподоблялась компенсации. Справедливую войну в изображении Августина Рассел сравнивает с уголовным наказанием, накладываемым не только за нарушение права, но и за попрание морали[88].

Поскольку нравственно одобряются войны, ведущиеся с божественного благословления, справедливая война представляется Августину делом, взяться за которое может только мудрый правитель, близкий Богу: