Дверь в кабинет заскрежетала поворотами ключа в старенькой замочной скважине, и Николай проснулся. Сжавшись в один напряженный комок, он взял в руки стоявшее рядом со стулом ружье и замер, стараясь не шевелиться. Дверь открылась, зажегся свет, и мимо Николая Степановича, не заметив его, к своему рабочему месту прошел крупный, средних лет мужчина с небольшой сединой в коротко стриженных волосах. Мужчина ворчал, и достаточно громко: был, видимо, чем-то очень раздражен с самого утра.

– И что значит «зайдите ко мне»? – говорил он, приближаясь к своему креслу. – Вот так вот без чая и печенюшек, только пришел – и сразу бежать к тебе, да? Крыса! Дура старая!

Мужчина сел в кресло, посмотрел на часы, висевшие над входом в кабинет. И увидел Николая Степановича. Открыв рот, он уставился на гостя и на ружье в его руках. Оно смотрело прямо в крупное лицо землеустроителя, и в темной глубине обоих стволов ему послышался странный посвист. Медленно прошла минута, и Холмогоров, все-таки убедив себя в реальности происходившего, спросил у гостя, пытаясь сладить с дрожавшим от волнения голосом:

– Вы почему не в приемное время явились? У меня прием завтра. После двух.

– А-а. Извините, завтра зайду.

Николай поднялся со стула и взялся за дверную ручку.

– Помучайся еще денек. Такую сволочь действительно лучше в приемное время на тот свет отправить. А то вдруг в аду не примут. Вот будет фокус.

– Вы о чем, уважаемый?

Голос Холмогорова скатился до несвойственных ему ранее низов, а потом вновь устремился вверх.

– Как это о чем? – удивился Николай Степанович. – Ты что же, забыл? Забыл, как на участок мой приезжал с комиссией какой-то своей воровской? Как ты моему соседу, Чупину, границу его земли согласовал так, что мои березки у него оказались?

Глаза Холмогорова забегали, как будто внутри его головы начался мощнейший интеллектуальный процесс, а корни волос намокли от пота, хотя в кабинете не было жарко.

– Вы из Гурлёва, что ли? Помню, я в Гурлёво ездил недавно.

– Ответ неверный, – сказал Николай и взвел курок на своем старом ружьишке. – Верхнее Удолье. Что, забыл? Конечно, чего тебе помнить?

Николай Степанович закрыл глаза и нажал на спусковой крючок.

Открыл глаза. И оказался на скромной веранде своего дома в любимом кресле, повернутом к окну, за которым проглядывалась зелень его участка, вставшее уже солнце и, конечно, дорогие сердцу березы.

– Вот черт, – проговорил он, дотянувшись до стоявшей на столе чашки с черным чаем, – думать теперь ни о чем не могу. Только грязь эта. Вот сволочи! Завтра пилить хотят. Забор ставить.

Он вздохнул, опустил чашку обратно на стол и вышел во двор. Где-то в ветвях одной из березок грозно кричала о чем-то ворона.

– Ты чего, чего расшумелась?

Николай пересек участок и, подойдя к одному из деревьев, поднял голову вверх. Ворона вспорхнула и, не переставая каркать, через секунду улетела куда-то в сторону дома Чупиных, а с соседней березы неожиданно спрыгнул мальчишка. Рыжий, веселый и, как оказалось, беззубый.

– Чего кричишь? – спросил он у Николая Степановича, открывая в улыбке пустоты, которые вскоре должны были заполниться коренными зубами.

– Ты кто? – ответил вопросом на вопрос Николай.

– Я Вася.

– А чего ты, Вася, на моей березе делаешь?

– Мне дядя Володя разрешил.

– Какой это еще дядя Володя? Чупин, что ли?

– Да, – мальчик, все еще улыбаясь, смотрел на Николая Степановича.

– А ты тогда кто?

– Я Вася, – повторил мальчик.

– Тьфу ты, – махнул рукой Николай.

Он пошел к дому, а мальчик хвостиком увязался за ним. Николай, заметив это, остановился, а Вася, не ожидав такого, уткнулся рыжей головой куда-то в район его поясницы.