– Что ж было вчера…

Не обращая никакого внимания на этот прозрачный намек, может быть, вялость его приняв за болезнь, граф торжественно произнес:

– Мне, мой друг, было жаль вас вчера.

Вот оно, наконец! Боже мой!

Он тотчас отбросил, перечеркнул и забыл этот неуместный, торжественный тон. Он выхватил один только смысл. Он почуял долгожданное, неподдельное сострадание, тут же проклял свою недостойную недоверчивость к этим любителям громкого слова и презрел свою осторожность. Глаза его разгорелись. Лицо расцвело. Он стремительно приблизился к графу, а граф тем временем продолжал, несколько переместивши направление взгляда, оглядывая горку книг, аккуратно сложенных на столе:

– Вы, должно быть, несколько поустали в последние дни?

Словно картечью вдруг ударило в средину незащищенной груди, душу точно кровавую рану, зажгло, все отчаянно в ней застонало:

«– Немного устал! Только-то и всего! Устали немного-с?…»

Он круто поворотился от графа и почти побежал к противоположной стене, потирая в волнении руки, тиская плечи, старательно делая вид, что не может, как с ним это обыкновенно, согрееться, не соображая, холодно или жарко ему. Он страшился, что от прихлынувшей слабости упадет, однако бежал все быстрей, в негодовании ломая слова:

«Нет, я скажу, я ему выложу все… я вот сейчас… я при нем… на глазах у него… брошу в огонь… и пусть он…ага… так его… пусть-ка он поглядит!.. Пусть же своими глазами…э, да что там… хотя один раз… содрогнется от ужаса!.. Что же камин?…»

Лицо его посерело, сердце колотилось от желания мести, рука для чего-то искала карман, тогда как граф уверенно завершал свою мысль:

– Вам бы хорошо от ваших трудов отдохнуть.

В нем тотчас все онемело, только рука, как будто чужая, продолжала шарить карман, и из этого потрясенного онемения вдруг выкинулось со злым озорством: что-то молвят они, когда дознаются наконец, на что он решился с «Мертвым душами». Да нет, он себе этого и представить не мог. Ему мерещился какой-то обвал двусмысленных вздохов, восклицаний, речей, чьи-то лица в бесполезных слезах, чьи-то понапрасну молящие руки, чьи-то громокипящие рты.

Обессиленный этим кошмаром, отвернув от стены, он с болезненной вялостью бормотал на ходу, едва и сам понимая, что говорит, словно бы говорил для того, чтобы своими словами рассеять видение, упавшее в душу огнем:

– Да, вы очень правы, пора отдохнуть.

Он заметил нечаянно, вскользь, что граф по-прежнему не глядел на него, придерживая полы шлафрока, чуть не мечтательно улыбаясь чему-то, и захотел было крикнуть или что-нибудь на пол свалить для того, чтобы граф сию минуту очнулся, что-нибудь понял, хоть бы на него попристальней поглядел, да вся беда была в том, что крик и грохот они бы приняли как еще один верный признак болезни, и тогда «Мертвым душам» от них никуда не уйти.

Он заговорил, притоптывая на месте ногами:

– Холод какой, я отдохну.

Переместившись в угол дивана, одну руку положив на подлокотник, другой рукой не выпуская шлафрока, граф поддержал спокойно и ровно:

– Разумеется. Вам отдых необходим. Второй том вами окончен, и вы не иначе, так завтра отдадите в печать, и давно бы пора приготовиться к третьему. Помните только одно: если умеешь быть твердым, все непременно окончиться хорошо.

Он почувствовал, что сходит с ума. Все слова до единого были для него совершенно ясны, однако ж он не понимал ничего, не улавливая в сухих словах сострадания, а без сострадания ничего не решить, ничего не спасти, без сострадания какой третий том! И продолжало биться горько, упрямо:

«Нет, черта два, не будет вам третьего тома, ничпего вам не будет, совсем ничего, никогда, какое братство, какое равенство вам во Христе, когда все как есть без души!..»