С кучкой больных в серых больничных пижамах я иду по бетонной дорожке, пересекающей старый парк при психиатрической клинике, в ту сторону, куда, скорее всего, побрела, с помраченным рассудком, Анна, – к прудам. Рядом трусцой, нюхая клочья сорной травы, бежит белоснежный барбос; ворона, сидя на ветке, шумно хлопает крыльями; над руинами кегельбана скачет белка; греческие богини без рук и голов валяются в старом бассейне. Вдалеке, на чьем-то подворье, колют свинью, я словно в собственном горле слышу высвободившийся из ее перерезанной глотки визг, вижу, как хлещет кровь в белый эмалированный таз. Один из наших больных, бывший полицейский – сейчас он щеголяет в халате из красного бархата, подпоясанном кожаным ремнем, на котором висит будильник, – рассказывает, что в деревне у них обычно звали его, чтобы он застрелил свинью в голову. Нам с братом было лет по семь-восемь, в расстегнутых бекешах мы боролись на опаленной в соломе туше свиноматки и, опуская ладони в таз с кровью, старались измазать друг друга.

Из-за дерева навстречу мне выскакивает однозубый с длинным железным гвоздем, выпрашивает сигаретку. Если я не даю, он кидается ничком на землю и вонзает гвоздь в землю перед моими ногами. Я знаю, в кармане у него есть сигареты, но все-таки даю одну. Он хихикает, прикрывшись рукой. Однозубый этот осточертел мне; он пытался изнасиловать свою бабушку. Меня отводит в сторонку розовощекий инженер из урановых рудников; в правой подмышке у него температура опять ниже, чем в левой. На основе этого факта он может доказать, что периодическая система элементов неправильна. Сознание важности этого открытия бросает его в дрожь. Мацко, толстый олигофрен, кладет голову мне на грудь, потом показывает на мои волосы: «Это что?» «Волосы». «Волосы?» «Волосы». Он многократно с восторгом повторяет слово, словно некое откровение. Рядом довольно ухает старуха, которая убила лопатой свою младшую сестру; она показывает мне свой дряхлый кожаный ридикюль, я должен его похвалить. «Красивая сумка». Она нежно, словно младенца, прижимает его к груди.

Черную, как головня, высохшую Писклю часто колотят – за ее страсть к доносительству. Особенно злы на нее молодые певуньи цыганки, которые устраивают цыганские свадьбы за деревней, в яме, где берут глину. Сейчас Пискля обижена: ее не взяли в драмкружок играть фею. «Он еще хуже, чем мой муж», – злобно шипит она, имея в виду режиссера. Муж, когда ему, бывало, уж очень осточертеет ее слушать, запирал Писклю в курятник – и на пару дней забывал там. Пискля упрашивала полицейских, чтобы они избили мужа без всякой жалости, пускай он даже мужиком больше не будет. А режиссер, идя перед группой, погружен в себя, ничего не слышит и не видит. Его отпустили на побывку домой, но он, как был, с чемоданом, зашел в телефонную будку перед домом, просидел там всю ночь, утром увидел, как жена уходит на службу, и после этого вернулся. Не знаю ли я где-нибудь заброшенной заимки в лесу или шалаша на плоту, он бы там поселился, на жизнь зарабатывал бы побелкой церквей. Он уже обосновался было в одной часовне, одинокие сердобольные бабы приносили ему в корзинках горячую пищу, но власти посчитали его английским шпионом, потом сумасшедшим.

Подкравшись сзади, мне закрывает ладонями глаза Мальвина, хнычет, что, если я не возьму ее на закорки, она мне сердце выгрызет. «Ты толстая, я тебя уроню». Она щупает меня между ног и, хихикнув, убегает; я слышу, как она грозится выгрызть сердце инженеру с уранового рудника. «Тебе, Анна, уже хорошо», – говорит куда-то в пространство крестьянин, знаток Библии; он, как всегда, в меховой шапке, с трубкой; развернув большой клетчатый носовой платок, он смачно плюет в него. «Ты что, видишь Анну?» – спрашиваю я его. «Вижу, вот она, у меня в руке». И он, кивая, смотрит в свою раскрытую ладонь. «Недолго мне тут разговаривать с вами, потому – грядет князь мира, а во мне ничего евонного нету».