Героический образ, на котором лежит тень смерти, идея конечности жизни и её восстановления занимали воображение классиков, но также оно формировало и трагический взгляд на всё сущее. Подобный взгляд нельзя расценивать как нездоровый или негативный, он представляет собой утверждение взаимосвязанности сил судьбы и гордыни, которые, сталкиваясь в человеке, формируют его характер. Трагический герой может проклинать богов, злословить о судьбе, но также он знает, что сам обрушил на себя все беды, они – последствия его выбора. Через страдания его ставят на колени, обличают его гордыню, возвращают его на место, на котором и должен находиться человек.

А что, если поставить всё вышесказанное под сомнение? Хорошая жизнь в полном смысле слова – это короткая жизнь, точка в которой поставлена до того, как человек понесёт катастрофические потери. Мудрым можно назвать только того, кто ничего не знает. Бойтесь Бога и оставайтесь смиренными. Грехопадение Адама – это грех всего человечества. Именно подобные наставления пронизывают всю литературу, созданную мудростью древнего мира. Но зачем столько предупреждений? Какой смысл с тревогой бить в барабан и рассыпать между слов предостережения, если человечество охвачено искушением гордыни и с этим ничего нельзя поделать? Трагическая фигура ликует в морочной надменности, терпит унижение и приходит к мудрости через восстановление космической тайны, которую она никогда не постигнет и не сделает частью себя. Трагическая трезвость, трезвая мудрость. Мы, современные люди, едва ли выросли достаточно, чтобы не нуждаться в подобных напоминаниях.

Трагическое мироощущение, трагическое представление о человеческой дилемме остаются для нас самыми поучительными. Мы знаем, что младенец, а затем и ребёнок, бессильный создать свою собственную реальность, находящийся во власти требований окружающей среды, как семейной, так и культурной, «считывает» мир как серию сообщений о самом себе, других людях и их отношениях. Когда окружающая среда нарушает его границы, ребёнок безвозвратно познает собственное бессилие. Тогда включается его адаптивная способность, принимая установки и поведение, благодаря которым ребёнок может выжить и повысить возможности для удовлетворения своих потребностей. У него может сформироваться временная идентичность, чья задача – наделить ребёнка большей властью и сделать сильнее окружения, чтобы избежать его требований, насколько это возможно. Или, что чаще встречается, дать этому окружению то, чего оно хочет, чтобы получить в ответ взаимность.

Основные психические и поведенческие паттерны человека происходят из этого неизбежно ошибочного прочтения мира и принятия соответствующих ему установок и стратегий, и эту связь невозможно переоценить.

Если ребёнка окружают недостаточно заботливые и отзывчивые люди, он будет воспринимать это временное послание как утверждение о собственной неполноценности. Идентифицируясь с этой фантазией об унижении, он или она будет жить повторяющимися паттернами обесценивания себя и самобичевания. Или же ребёнок начнёт лихорадочно искать поддержки у другого человека, часто выбирая именно такого, который тоже переживает собственную недостаточность. В таком отчаянном поиске исцеления от боли и рождаются зависимости – благодаря связи с другим человеком происходит кратковременное ослабление экзистенциального раздражения, с которым ребёнок всегда жил.

Подобные прочтения мира являются феноменологическими, эмпиричными и, по сути, бессознательными. Они постепенно ведут к самоотчуждению. Чем сильнее человеку необходима адаптация, тем сильнее он страдает от раскола между инстинктивной правдой и временной, адаптивной личностью, что порождает духовное отчуждение. При этом, поскольку социальная адаптация является обязательной, некоторая степень самоотчуждения приобретает черты универсальности. Но чем глубже человек адаптирован, тем сильнее страдает, поскольку психика симптоматически протестует против продолжающейся травматизации.