Вздымают кулаки хоругви малиновые…
Любимый, а жизнь наша – долгая, длинная…
А впереди войска – человек бородатый, крылья алые…
Любимый, а жизнь-то наша – птаха зимняя, малая…
А войско грозно дышит, идет, и строй его тесней смыкается!…
Любимый, всяк человек со своей судьбою свыкается…
А войско красное – глянь! – уж полнеба заняло!…
Любимый, я боюсь, ох, страшное зарево…
А и все небо уж захлестнуло войско багровое!… —
Любимый, оберни ко мне лицо суровое,
И я обниму тебя яростно, и поцелую неистово, —
Не бойся, в поцелуй-то они не выстрелят!…
Вот она и вся жизнь наша, битая, гнутая, солганная, несчастная,
Любовная, разлучная, холодная, голодная, все равно прекрасная.
И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, —
Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие.
Крик
Обвивает мне лоб мелкий пот.
Я в кольце гулких торжищ – жива.
И ребенок, кривя нежный рот,
Повторяет мои слова.
Я молчу, придвигая уста
То к посуде, то к мерзлым замкам,
То к ладони, где в форме креста —
Жизнь моя: плач по ветхим векам.
Я молчу. Грубо мясо рублю.
На доске – ледяные куски.
Накормлю! – это значит: люблю.
Чад венчает немые виски.
И, когда я на воздух бегу,
Чтоб в железных повозках – одной,
О, одной бы побыть!… – не могу
Говорить – и с самою собой.
Правда серых пальто, бедных лиц,
Ярких глаз, да несмахнутых слез!
В гуще бешенейшей из столиц
Я молюсь, чтобы ветер унес
Глотки спазм – а оставил мне крик,
Первородный, жестокий, живой,
Речь на площади, яростный рык
И надгробный отверженный вой,
И торжественный, словно закон,
И простой, будто хлеб с молоком,
Глас один – стоголосый мой хор —
Под ключицею,
Под языком.
Баянист под землей
Ветер-нож, разрежь лимон лица!
Слезный капнет сок…
До конца, до смертного венца –
Черный свод высок.
И когда спускаюсь в переход,
Под землей бреду,
Пулей посылает черный свод
Белую звезду
прямо под ребро…
* * *
Белые копья снегов в одичалую грудь
Навылет летят.
Льдом обрастает, как мохом, мой каторжный путь!
Стоит мой звенящий наряд
Колом во рдяных морозах! Хозяин собак
Не выгонит, пьян, —
Я же иду по ночам в лихолетье и мрак:
Туда, где баян.
Скользок и гадок украшенный кафелем мир
Подземных дворцов.
Вот сталактиты светильников выжгли до дыр
Газеты в руках у птенцов.
Вот закрывается локтем несчастная мать,
На грязном граните – кормя…
Мир, дорогой, я тебя престаю понимать, —
Поймешь ли ты мя?!
Тихо влачусь под землей по широким мостам —
Гранит режет взор,
Мрамор кроваво-мясной, кружевной, тут и там,
Мономах-лабрадор!
Господи, – то ли Карелия, то ли Урал,
А то ли Эдем, —
Только, Исусе, Ты не под землей умирал —
Где свет звездный: всем!…
Руки ковшами, долбленками тянут из тьмы
Мальцы, старики…
В шапках на мраморе – меди мальки… Это мы —
Наши щеки, зрачки!
Мы, это мы – это мой перекошенный рот
У чеченки с мешком…
Вдруг из-за царской скульптуры – как песня хлестнет
Крутым кипятком!
Баянист, гололобый, беззубый, кепчонку надвинь —
Сыграй мне, сыграй:
“На сопках Манчжурии” резкую, гордую синь,
Потерянный Рай.
“Зачем я на свет появился, зачем меня мать
Родила…” – и марш золотой,
“Прощанье славянки”, ту землю, что будет пылать
Под голой пятой!…
Мни в руках и терзай, растяни, обними свой баян,
Загуди, захрипи,
Как ямщик умирал, от мороза и звезд горько пьян,
Во широкой степи!
Как колечко венчальное друга неслышно просил
Жене передать, —
Баянист, пой еще, пока хватит и денег и сил
Близ тебя постоять…
О, сыграй мне, сыграй! Все, что мерзнет в карманах, – возьми!
То мусор и смерть.
Ты сыграй мне, как молния счастия бьет меж людьми —
Так, что больно глядеть.
Руки-крючья целуют, клюют и колотят баян,
Руки сходят с ума —
Роща отговорит золотая, и грянет буран,