Не знаю уж как, а мы опять с тем молодым берендеичем рядом оказались. Он на меня косит так зло. И я на него тоже, а он ещё такой шипит что-то по-своему, только я и разобрал из всего: «Рус Ивашка».

Ну, я ему тоже выдал в ответ: «А ты шакал худозадый!» Небось, если бы не атака, так бы и сцепились с ним прямо там же, на поле.

И тут вылетают вперёд князья да начальство союзников с мечами и саблями наголо, ну и мы за ними тут в галоп ударились.

Вылетали наши сотни на кочевье половцев уже с самым рассветом.

Для меня это самая первая битва была, и всё смешалось тогда в каком-то сумбуре. Только помню, что вынесло меня к кибиткам. Стоят щиты, сплетенные из ивняка, а за ними копчёные суетятся. Кто из них орёт что-то, кто свой лук ладит, а у кого уже и сабелька или копьё в руке наготове.

Перед защитными щитами здоровенный такой половец стоит, огромную оглоблю в своих ручищах держит и ею уже замахивается, вот как даст сейчас, так и костей не соберёшь.

У меня в руке сулица была, я её и метнул с ходу, а сам дальше несусь. А куда? Входа-то нет впереди, коня останавливать мне даже на миг нельзя – сразу же для стрелка лёгкой мишенью станешь. Только вперёд!

Ну и полетели мы с моим Сивкой прямо. Как прыгнул мой жеребец, только вихри снежные в стороны! Словно птицей мы с ним взлетели! Лёгкий я был тогда, оттого, видать, и перелететь ту ограду смогли.

А за мною, смотрю, берендеич летит, тоже, значить, перескочить сумел и скалится так на меня глядючи. Словно кричит: «Не только ты так умеешь, и я тебя ничуть не хуже могу!»

Ну и давай мы там крутиться да сечь всех, кто только нам под руку попадётся.

Наши-то сотни только влетали вовнутрь становища, и пришлось нам тогда несладко. Помню только, как конь берендеича начал заваливаться. Сразили его, а он с седла сам слетел в снег, видать, потому как оглушённый был, и пара копчёных его уже насадить на копья подскочили. Где только у меня силы столько взялось, подлетел я к ним – одного мы Сивкой втоптали, а другому я саблей шею рассёк, и фонтан крови выше коня взлетел, видно, ему самую жилу рассёк! Ещё от двоих, что подскочили, отбиваюсь еле-еле, всё, думаю, не сдюжу больше, конец мне пришёл. Ну а тут уж и наши во внутрь ворвались и с гиканьем да свистом пошли по всему становищу всех рубить!

В общем-то, вся война на сегодня у меня и закончилась вот на этом.

Кругом ор стоит, бабы половецкие визжат, детишки плачут, кони ржут. Шум стоит непереносимый! А на меня как отупение какое-то нашло, морок, видать, от большого-то выброса адреналина.

И Андрей, увидев непонимающий взгляд Митьки, поправился:

– После боя как будто силы отнялись резко. Сел я тогда на кошму у разворошённого и остывающего костра под десятским медным котлом. Да зачем-то, и сам я не пойму сейчас, взял деревянный черпак и помешиваю, значит, в нём навар с кониной. Ну а тут как раз мимо сотник Добрыня проезжал да давай смеяться во всё горло: «Кому война да бабы, а Волчку вон всё бы пожрать чего!»

Рядом ребята из дозорной сотни были, и тоже давай все вместе хохотать. Ну, тут я и встрепенулся, задразнят теперь, поди, в дружине, покраснел сильно. А Добрыня мне так уважительно, в первый раз он со мною так: «Смех смехом, а ты, Андрейка, молодец, не журись, паря! На подлёте сумел и сулицей здоровяка с оглоблей завалить, и щиты перемахнул как лихо высоченные, да и тут не оплошал, гляжу, двух-трёх воинов вражьих внутри посёк и вон даже берендейку нашего сумел отстоять. В старшие детские перейдёшь, о четырнадцати годков, возьму я тебя к себе в дозорную сотню. Хотя и риск есть, конечно, а ну как объешь мою гридь, вон ведь жор-то у тебя какой отменный», – и, вновь засмеявшись, сотник со своими рубаками поскакал куда-то к центру табора.