Гильберт Сильвестер видел Японские острова сверху, в свете восходящего солнца, и это зрелище на мгновение ошеломило его. Теперь он проснулся в своей голой комнате и сначала ее даже не узнал. Откуда тут два этих куба высотой до колена и зачем они вообще? Обморок в спортзале? Или он неожиданно попал в рекламу ледяных фигур? Или он оказался в неведомых глубинах своего собственного телевизионного ролика? Он подошел к панорамному окну, отодвинул белоснежную занавеску и уставился на стеклянные башни Токио. Как только он сумел попасть в этот город, вот так запросто? Зачем он здесь? Сверкающие на солнце окна слепили ему глаза, так что он заморгал, синие солнечные очки окон этаж за этажом, холодные неприветливые отражения. Что ему здесь надо? Он оказался, вдруг подсказал он сам себе, очень далеко от всего, что было ему хоть как-то близко. Он отправился в неопределенность, прямиком в неведомое, и самое ужасное, что это неведомое совсем не кажется зловещим, только функциональным, немного претенциозным и каким-то стерильным. Он принял душ, надел чистую рубашку и на лифте спустился с 24-го этажа.

Вечерело, воздух был еще теплый, в окнах крупных офисов загорались первые окна. Гильберт бродил по запруженным улицам и покорно дрейфовал по перекресткам с толпами закончивших работать японцев. Ему бы не мешало перекусить, но он чувствовал себя слишком прозрачным, чтобы принять ясное решение, да, он ощущал себя совсем прозрачным, и эта прозрачность не имела ничего общего с легкостью, но выражала его бессилие. Его способность помещаться в пространстве, вытесняя воздух, чтобы занять своим телом его место, казалась на редкость ущербной. Поэтому он с трудом передвигался и чувствовал только, как его шаг за шагом увлекает за собой возбуждение, возрастающее на улицах после закрытия офисов, как будто он по-вампирски потреблял энергию от окружающих, и при этом он сам не знал, куда и зачем ему идти, а потому просто позволял толпе уносить его дальше.

Матильда не писала и не звонила. В гостинице перед лифтом он еще раз проверил телефон. Его отказ участвовать в конгрессе с сожалением приняли к сведению. От Матильды – ни слова. Вероятно, ее устраивал ход событий, который для него самого стал неожиданностью, и она теперь считала себя свободной поступать по собственному плану. Она женщина весьма занятая и порой бывала так завалена работой, что они и не общались вовсе.

Она преподавала музыку и математику в одной гимназии и еще на курсах повышения квалификации для учителей. Считалась светилом педагогики, гением коммуникации и чудом природы, прилично зарабатывала по сравнению с мужем и была исключительно востребована.

Но даже при самой тяжкой загрузке должна же у нее найтись хоть минута черкнуть ему два слова. Сам он будет тверд и звонить не станет. После всего произошедшего первый шаг точно за ней. Очень может быть, что она просто боится: она же провинилась, он имеет право гневаться. Теперь ее задача – вымолить прощение. Одно лишь то, что она не звонит, уже неслыханная дерзость. Он не поддастся, он будет непреклонен и даже не подумает подставлять другую щеку, хватит с него унижений. Жаль, что она не знает о его путешествии. Гильберт Сильвестер один в Токио, на другом конце света, ведь так далеко от дома он никогда еще не бывал. Больше рассказать об этом некому. А Матильду бы тоже зачаровал вид на Японские острова с самолета.

Человеческие массы перетекали из автобусов в метро. Он оказался в переулке с маленькими кафе, в каком-то ущелье между небоскребами, сверкающими под заходящим солнцем. Он зашел в суши-бар, сел к окну у стойки и стал наблюдать за мелькавшими пешеходами. Черные гладкие волосы, гладко выбритые лица, гладкие выученные улыбки. Мимо прошагал молодой человек с окладистой бородой, в широких штанах для айкидо, волосы на макушке завязаны узлом, как у самураев, но издалека было видно, что он европеец.