Привыкнуть к виду разбитых, сломанных часов Эдмону тоже было нелегко. В нем начинал пробуждаться подспудный страх, рождавший ощущение чего-то стылого, липкого и мерзко-студенистого. Правда, за время службы он научился его контролировать. Ко всему, интуитивно он чувствовал, природа страха подобного рода, его истоки – не результат колоссальных, эмоциональных перегрузок и напряжения, что связаны с его профессией. Этот страх родился вместе с ним, пришел с первым его криком, как отголосок прежних, прожитых им ранее жизней. Где бы ни бывал Лазорио за последние годы – будь то Мексика, Италия, Сальвадор, наткнувшись взглядом на часы с замершими стрелками, в первый момент он испытывал сильное волнение. Каждый раз перед его мысленным взором начинали возникать отрывочные, но ужасные картины нездешней – не этого века и времени реальности.

Мало того, в отрезок этого мимолетного оцепенения приходило чувство незавершенности происходящего. Что-то – инстинкт? внутренний голос? – упрямо твердили ему: он, Эдмон Лазорио – не сторонний наблюдатель, волею неведомых законов вторгшийся в чужую по времени реальность. Он – ее свидетель и участник. Однажды ему приходилось в ней существовать: задыхаться от боли, мучиться от бессилия, слепнуть от слез и даже умирать.

Впрочем, в его ощущениях – смутных, не обретших завершенную форму, присутствовала и надежда. Как тяжелый, прочный якорь, она удерживала сознание, не давая его разуму перейти опасную черту, за которой человека нередко ждет корабль-скиталец по океану безумия. Он искренне верил, что когда-нибудь в его жизни наступит момент и он найдет ответы на свои вопросы. Но и в самых смелых желаниях вряд ли мог предположить, что это наступит так скоро. Собственные часы Лазорио шли исправно и точно. Механизм работал. Время отмерялось. Жизнь продолжалась.

…Увидев подъехавшую машину скорой помощи, Эдмон и Марат поднялись. До того хмурые и уставшие, они сидели рядом, погруженные каждый в свои мысли. Теперь лица обоих оживились. К машине они приблизились, когда Софию, положив на носилки, уже собирались отправлять. Мимоходом Лазорио отметил, что даже искаженные страданием, черты лица девушки отличаются необыкновенной красотой. И так же, как у брата, на них лежит отсвет утонченности и благородства.

Встретившись с ней взглядом, он улыбнулся.

– Все будет хорошо, Софи, – проговорил на французском. Она ответила благодарной улыбкой:

– Я обязана вам жизнью. Возможно, мы больше не увидимся. Но хочу, чтобы вы знали. Отныне у вас есть сестра, – затем взглянула на Тиграна, державшего ее за руку, и добавила: – Сестра и брат, которые будут помнить о вас.

Брови Лазорио взметнулись вверх, в глазах возник неподдельный интерес. Она отвечала на французском языке, что приятно его удивило.

Не обратив внимания на его замешательство, София, оттянув книзу широкий ворот свитера, сняла с шеи массивную, золотую цепочку с подвеской, украшенной крупными бриллиантами. Даже человеку, не искушенному в тонкостях ювелирного искусства, и тому, сразу стало бы ясно, что вещь эта старинная и дорогая. Подвеска представляла собой голубя, несущего в клюве ветвь цветущего дерева.

Она протянула медальон Эдмону:

– Возьмите на память. Это принадлежало моей прабабушке. Согласно библейской легенде, голубь принес Ною оливковую ветвь. После чего он вместе с семьей покинул Ковчег. У голубя на подвеске – ветвь абрикоса. Это дерево по латыни звучит как Armenica. Оно схоже с именем моей родины. У вас опасная, тяжелая профессия. Пусть этот старинный медальон станет вашим талисманом. В трудный час вы пришли на помощь Армении. Отныне моя родина будет защищать вас.