– Жизнь – боль и тлен, – заявила шестнадцатилетняя Анечка солнечным августовским утром, выйдя из своей комнаты в таком виде, что мама схватилась за сердце, отец за очки, а брат за голову.

Выбеленное лицо, подведенные черным глаза, черная же одежда, жуткие украшения в виде черепов и пауков и розовые перчатки на руках.

– Ч-что эт-то? – дрожащим голосом спросила мама.

– Она у нас теперь гот, – покачал головой Вадим. – Я таких часто на улице вижу. Вечно мрачные и печальные, все у них плохо. На кладбища еще ходить любят.

– З-зачем? – мама уже плакала.

– Хотелось бы сказать, что думать о смысле бытия, – хмыкнул сын, – а на самом деле им просто заняться нечем.

– Так, хватит тут спектакли разводить, – хлопнул рукой по столу папа. – Жизнь – боль? – дочка кивнула. – А ты говоришь, что им просто заняться нечем? – обратился к Вадиму.

– У друга моего брат тоже решил готом стать. Напялил кожаные штаны, накрасился, весь такой печальный и мрачный. Сослали его к бабушке вместо отпуска в Европе, быстро решил, что не настолько он и гот, – брат барабанил пальцами по столу. Аня начала подозревать что-то нехорошее.

Но ведь она взрослый человек и имеет право делать то, что хочет! Обожаемая всеми, решила настоять на своем:

– Я гот, – упрямо сжала губы. – И иду на встречу с моими друзьями. В жизни нет радости, нас никто не понимает. Я выбрала их сторону, – с вызовом вздернула подбородок.

– Хорошо-хорошо, самостоятельная ты моя, – папа встал из-за стола. – И по закону ты уже несешь уголовную ответственность и можешь даже работать неполный день.

Схватив дочку за руку, отволок в ванную, прямо в одежде поставив под душ. Анечка вмиг лишилась карманных денег, и оказалось, что работает курьеров в фирме отца. Так и закончилась ее принадлежность к молодежной субкультуре. А там еще и брат вышел к молодым людям, ждущим ее у подъезда, чтобы популярно объяснить, почему Анна не сможет к ним присоединиться. Вадим всегда отличался завидным спокойствием и ехидным характером. У ребят не было и шанса что-то доказать ему. Но с Аней, на всякий случай, больше не общались.

Бедная гимназия считала дни до выпускного – учителям просто уже надоело спорить с пигалицей. Она никогда не подкладывала кнопки, не била окна и не ругалась матом, просто тихо-мирно выносила мозги либо дурацкими вопросами по типу "почему слово о полку Игореве записано со слов очевидцев, когда там все умерли", либо полным игнорированием.

С выпускного, причем сразу после вручения аттестатов, Анну забирал брат, закутав в свой пиджак: девушка, выходившая из дома во вполне приличном платье, к директору вышла в чем-то, напоминающем наряд Вивиен из "Красотки" и рыболовную сеть одновременно. И когда переодеться успела? Пришлось увозить сестру к себе в квартиру, чтобы родители, оправившись от шока, не свернули дочери шею. Зато наряд Анны Мельниковой обсуждали не один год. Еще бы – такого учителя не видели ни до, ни после.

Тишину комнаты разрезал вой какой-то сирены. Девушка, мирно сопящая на груди молодого мужчины, резко села, пытаясь унять колотящееся сердце.

– Вадим, что это? – испуганно спросила она.

Тот вздохнул, открыл один глаз, пытаясь нашарить рукой разрывающийся сотовый, противно орущий "особенной" мелодией. Новенькую Nokia купил себе буквально месяц назад – цветной экран, полифония, дизайн.

– Да! – рявкнул в трубку. – Чего тебе? Анька, ремня дам! Все, жди! – обреченно как-то выдохнул.

– Зайка, – обратился к девушке, – я за сестрой смотаюсь и вернусь, – "зайка" в ответ надула губы. Сестрица эта ее бесила наглостью и бесцеремонностью, а еще тем, что Вадим мог и свидание отменить, если той нужно что-то было. Очень наглая молодая особа.