…А камень обережный Василиса брату отдала – когда тот в Сороковники отправился. Решила, что ему он нужнее будет. Потому-то и неможилось ей то и дело, и за поясницу хваталась, и сознание теряла, бедная… Брат был рядом, в одной избе. Хоть и не отец дитяти, а всё ж – родная кровь и родная энергетика для малыша-воина, что начинал силы из собственной матери тянуть… ох, хоть бы не узнать ему этого вовек, Яну-то… Видать, не всегда камень справлялся. А уж предусмотреть, что Василиса его брату отдаст, никто не мог предугадать.

Вот о чём Симеон с Персивалем беседовали. Вот отчего Васюта ко мне так и не решился приблизиться.

Задумавшись, помешиваю чай. Подруга косит с тревогой, ожидая, уж не знаю, чего: истерики, ахов, паники… Лишь качаю головой в ответ на вопрошающий взгляд.

– Я не боюсь, Лора. Вот когда про кидрика узнала, что он прямо в сердце поселился – перепугалась, а сейчас… Это ж дети, а не бомбы. Чего бояться? Разве, чтобы окружающим случайно не навредили, как Машка и Сонька, когда они в собственного папочку заклятье отрикошетили. И хоть я нынче без-дарная, но вот чувствую, что всё у нас будет хорошо, мы приспособимся. Да и… – Отвожу глаза. – Васюта скоро уедет, не век ему тут оставаться; его Любаша ждёт, сын или дочь, да и родители, может, живы…

Лорины глаза всё больше округляются.

– Решила? – отчего-то шёпотом спрашивает. – Отпускаешь?

Невесело улыбаюсь.

– Правильное слово нашла. Отпускаю. Как сокола на волю.

Разливаю по чашкам остатки травяного чая, прислушиваюсь к мерному шуршанию за окнами. Гроза прошла, остался спорый дождь.

– Неужели не любила? – зачарованно спрашивает подруга.

– Любила. Только как-то странно, если нынче вспоминаю без горя. Бывает такая любовь, как угар, как спасение от страха, как соломинка, за которую в последней надежде хватаешься. Когда любишь – прощаешь, а я вот до сих пор не могу забыть, что он за меня стал всё решать. Ло, – невольно обращаюсь к ней, как и Аркадий, – ты же сама видишь, мы с ним совершенно разные, рано или поздно повздорили бы: он упрямый, я ещё упрямее, и каждый по-своему видит, что должна женщина, а чего не должна. Ну, скажи, ты бы с ним ужилась? Не в гостях, не в команде, а в семье, настоящей?

– Ещё бы! – выпаливает подруга. И осекается. – Нет, Вася, конечно, отличный мужик, просто золото…

Задумывается. И долго молчит.

– Мы с ним четырежды в квесты ходили, – говорит, наконец. – Как товарищу, как воину ему ж цены нет. Но вот было дело, однажды он наш отряд как зажал, так из резерва и не выпустил, хотя надо было бы. Женщин, видите ли, берёг… это нас, амазонок-то! Чёрт знает что, девки его потом чуть не поубивали. Нет, я понимаю, другой мир, но у них же там тоже богатырки есть!

Я вдруг фыркаю.

– А ты сказки наши помнишь? Что Царь-Девица, что Василиса Микулишна – никто с дружинами не ездил, все – одиночки! Видать, тоже в резервах насиделись!

И снова умолкаем.

– Наливали – веселились, подсчитали – прослезились, – бормочет Лора. – Кажись, понимаю… Я как-то его с этой стороны, как мужа. не представляла, у нас с ним другие отношения были, чисто товарищеские. Столько он для меня сделал, и научил многому, и прижиться в этом мире помог… А ведь он – друг, Ваня, самый большой, самый надёжный, а поди ж ты…

– Друг, – эхом отзываюсь, и чувствую, как теплеет на сердце. – Вот друзьями и останемся. Ни о чём не жалею, Ло, но и менять ничего не хочу. Нет у нас совместного будущего и с самого начала не было. А вот память – на всю оставшуюся жизнь. Лора, ты же у нас всё знаешь, скажи: кто ему о детях сказал? Как он отреагировал?

Она отводит глаза. У меня ёкает сердце.