Лепсиус кивает головой, – кажется, он вот-вот согласится с генералом.

– Ваше превосходительство, в чем выразились доказанные на суде факты государственной измены и предательства?

Энвер широко разводит руками, как бы говоря, что доказательств целый ворох, их не счесть.

– Тайный сговор с Россией. Достаточно показательны хвалы, которые расточал армянам Сазонов в Государственной Думе, затем заговор с французами и англичанами. Интриги, шпионаж – все, что только можно вообразить.

– Велось ли по поводу этих дел законное судебное разбирательство?

– Конечно же, военным трибуналом. У вас поступили бы точно так же. Совсем недавно осуждены и публично казнены пятнадцать опаснейших преступников.

«Наивная наглость», – отмечает про себя Лепсиус. Он откидывается на спинку кресла и старается совладать с дрожью в голосе:

– Насколько мне известно, эти пятнадцать армян были арестованы задолго до войны, следовательно, их никак нельзя было судить на основании действующих законов военного времени.

– Мы сами вышли из революции, – отвечает генерал некстати, весело, как мальчик, вспоминающий милые шалости. – Мы хорошо знаем, как это делается.

Лепсиус сдерживает готовое сорваться с языка крепкое словцо насчет этой их революции и, откашлявшись, задает новый вопрос:

– Стало быть, армянские общественные деятели и интеллигенция, которых здесь, в Стамбуле, арестовывали и высылали, тоже изобличены в государственной измене?

– Согласитесь же, что здесь, в непосредственной близости к Дарданелльскому фронту, мы не можем терпеть даже потенциальных государственных изменников.

На это Иоганнес Лепсиус не возражает, но вдруг с азартом ставит свой основной вопрос:

– А Зейтун? Мне крайне важно услышать мнение вашего превосходительства о Зейтуне.

Безукоризненная любезность Энвера-паши несколько тускнеет, приобретает более официальный характер.

– Восстание в Зейтуне – один из самых крупных и подлых мятежей в истории турецкого государства. Бои с повстанцами, к сожалению, стоили нашим войскам тяжелых потерь, я не могу вам по памяти привести точные данные.

– У меня другие сведения о Зейтуне, ваше превосходительство. – Лепсиус наносит этот удар, отчеканивая каждое слово. – Согласно этим сведениям, ни в каком мятеже тамошнее население не участвовало, а зато на протяжении месяцев его провоцировали и притесняли местные власти и администрация санджака. Из сведений, которыми я располагаю, видно, что не произошло ничего такого, чего нельзя было бы устранить с помощью усиленного наряда полиции. Между тем каждому непредубежденному человеку ясно, что вмешательство военных сил в количестве нескольких тысяч солдат оказалось возможным только потому, что это входило в намерения властей.

– У вас неверные сведения, – с холодной учтивостью отвечает генерал. – Нельзя ли узнать источник вашей информации, господин Лепсиус?

– Я назову некоторые источники, но заранее предупреждаю, что среди них нет армянских. Напротив, я исхожу из содержания дословно известных мне докладов, составленных различными германскими консулами. Я располагаю записями миссионеров, которые были свидетелями самых чудовищных злодеяний. Наконец, я получил полное, безупречное изложение хода событий от американского посла, мистера Моргентау49.

– Мистер Моргентау, – высокомерно замечает Энвер-паша, – еврей. А еврей всегда фанатически становятся на сторону меньшинства.

Перед этой элегантной недоступностью доводам разума Лепсиус цепенеет. Руки и ноги у него сейчас холодны как лед.

– Дело не в Моргентау, ваше превосходительство, а в фактах. А факты вы не станете и не можете опровергать. Сотни тысяч людей уже на пути в ссылку. Власти говорят о переселении. Я же утверждаю, что это – мягко выражаясь – злоупотребление словом. Можно ли действительно народ, состоящий из крестьян, ремесленников, горожан, культурных людей, одним росчерком пера выселить в месопотамские пустыни и степи, в бескрайний песчаный океан, из которого бегут даже племена бедуинов? Но вряд ли вы задались такой целью. Слово «переселение» – постыдная маскировка. Депортация организована властями так, что несчастные через неделю погибают в пути от голода, жажды и болезней или сходят с ума; курдам и бандитам, да и самим солдатам разрешено убивать юношей и мужчин, оказывающих сопротивление, а девушки и женщины обречены на бесчестие или угон.