– Куда это? Ишь, буски нацепила. Иль работы нету? – недовольно покосилась хозяйка.

Настёна вспыхнула и стала красной, как сарафан.

– Можно проведать своих? Я скоронько.

По тому, как она понизила голос, Прошка понял, что говорить ей об этом тяжело.

– Своих… А я тебе кто, чужая? – посуровела тётка Клавдия.

– Тоже… своя, – едва выдавила Настёнка.

– Кукла с глазами… Ладно уж, иди.

Та, радостная, выскочила за порог. Прошка колебался всего секунду.

– Тётенька Клавдия, а можно и мне? В лавку семечек обещали привезти.

Она отпустила сразу. Наказала переодеться в чистое, чтобы злые языки не болтали, будто на заимке сироту в чёрном теле держат. Прошка мигом взлетел на чердак, проворно скинул старую одежду и надел новую. Он думал догнать Настёну у озера, дальше пойти вместе и расспросить про «своих». Неужто есть у ней мать и отец? Небось, подобреет привереда на радостях-то, перестанет шипеть и кривить губы.

К его замешательству, Настёнки на тропе не было, не виднелся среди деревьев красный сарафан. Прошка припустил во все лопатки и одним духом добежал до Николаевки. Все глаза промозолил, а Настёны не заметил. Купил в лавке стакан прелых семечек и побрёл назад.

Настёнино «скоронько» растянулось до поздних сумерек. Тётка Клавдия с ворчанием сама принялась замешивать тесто на хлеб в кадке – деже.

– Тётенька, а Настёна к мамке пошла? – спросил Прошка.

– Тебе что за интерес? – отозвалась из кути хозяйка. – Матки нету у ней, померла давно уж. Батька остался, мачеха да двое ребят от неё.

Прошка узнал, что мачеха Настёну не любит, отец у неё пьяница-распьяница, да и буйный к тому же. Налакается винища и крушит всё, ни одной целой кринки и горшка не оставит, всё разобьёт до «черяпков». Мачеха с ребятами у соседей пережидает, пока мужик её не свалится замертво. Настёна приблудилась на заимку год назад и осталась, тётка Клавдия давно хотела помощницу. А мачеха сказала: «Девка взрослая, замуж скоро выдавать. Пущай поработает за харчи».

У Прошки к глазам подступили слёзы.

– Ты её пожалела? – спросил он с дрожью в голосе.

– Я вообще не жалистная. – Хозяйка отряхнула от муки руки. – Людей не люблю, а баб особенно. Ну, неча болтать, ступай на подловку. А эту куклу с глазами я проучу.

Прошка поднялся на чердак. Постоял у открытого оконца, таращась в темноту. Страшно небось в лесу, волки там воют, совы кричат жутко, ажно мурашки по спине бегают.

Он зажёг лампу и собрался было полистать найденные у тётки Клавы старые-престарые журналы «Русскiй Вѣстникъ», которыми она поджигала дрова для плиты. Прошка увидел и выпросил для себя. Никаких других книг у хозяйки не водилось, а к чтению его тянуло, как голодного к хлебу.

За окном зашуршало, зацарапалось. Он обернулся и увидел сороку. Она уцепилась лапами за оконную раму, разевала чёрный клюв, точно пугала.

– Кыш, окаянная! – взвился Прошка. И вдруг поперхнулся криком, отшатнулся: на тёмной сорочьей грудке краснели Настёнины стеклянные бусы.

Не помня себя, он рванул за воротник старую рубаху, разодрал её до пояса. Сорока завертелась, застрекотала и, не удержавшись, свалилась на разостланную полосушку. Чёрные и белые перья закружили по комнате и растаяли дымными струйками, не успев коснуться щелястого пола.

Под окном, разбросав ноги, сидела Настёна.

– Вот дурак! Кто тебя надоумил?! – Она вскочила и одёрнула подол сарафана.

– Ведьма! Чур меня, чур!

Прошка метнулся к лестнице, но Настёна перехватила его.

– Тише, тише, тётеньку разбудишь. Молю, не выдавай меня! Узнает, что я тебе показалась, поколотит меня и выгонит.

Голос у Настёны дрожал, в глазах блестели слёзы.