В тот же день меня вызвали к коменданту. Он приказал подчиненным покинуть кабинет, и между нами состоялся мужской разговор с глазу на глаз. Он сказал, что знает о происшедшем и что нужно положить конец всей этой войне.

– Это не так просто, – ответил я.

– Послушай-ка, Антонио, – впервые офицер обратился ко мне по имени, а не по фамилии. – Дедовщина и мне не по душе, но это пустяк по сравнению с другими проблемами в нашей казарме, которая, замечу, является также исправительным заведением. Сам можешь догадаться, что значит присматривать за испорченными ребятами. Подчинение правилам, строгость, дисциплина. Порядок и чистота в комнатах… Без этого никуда.

– И следить за соблюдением порядка и дисциплины вы поручаете группке вздорных придурков, – перебил я.

– Дай мне месяц, и тогда я отвечу на твой вопрос. Ребята, которых нам присылает министерство, попадают сюда не случайно. Конечно, иногда сюда попадают такие, как ты, устраивают дурдом и ставят всех на уши. Но мы готовы к этому.

Я попытался возразить, но комендант решительным жестом приказал мне замолкнуть:

– На следующей неделе Тестадикане покидает казарму. Восьмой отряд заменит девятый. Настоятельно прошу, чтобы всю неделю в казарме были порядок и дисциплина, в противном случае нам придется прибегнуть к решительным мерам. Не создавай мне проблемы, иначе я сам тебе их создам. Ты меня понял?

– Если никакой ублюдок не заставит меня застилать его кроватку или делать что-нибудь в этом духе, я буду тише воды ниже травы.

– Но если это заставят делать кого-то другого, например, из третьего отряда, который скоро прибудет, не смей вмешиваться. Нам здесь не нужно благородных Зорро! Ясно?

– Вполне, господин комендант.

Я понял, что дедовщина одобрялась сверху, и решил сбавить обороты.

– Тем не менее придется наказать тебя. Дисциплинарный совет даст тебе пять суток в карцере за оскорбление лейтенанта. Можешь оправдываться, но я советую принять наказание без единого возражения.

– Я приму наказание, господин комендант, – ответил я, вытянувшись в струнку, и взял под козырек.

Комендант встал с кресла и улыбнулся мне, в его улыбке я прочел понимание. Я попрощался с офицером и вышел из его кабинета со смешанными чувствами. Я понял, что существуют вещи, которые можно говорить прилюдно, а есть те, которые стоит обсуждать лишь с глазу на глаз. Кроме того, я усвоил, что армейская жизнь разительно отличается от гражданской. Юнцы, прибывшие в казарму, должны были выйти из нее людьми, готовыми отдать жизнь за родину. И для достижения такого результата психологи и социологи годами вырабатывали особую систему.

Я вошел в кабинет полковника, где надо мной должен был состояться военный суд. Я надел новенькую форму, одолженную у приятеля. Зачитали обвинения, и полковник спросил, есть ли у меня замечания. Я вытянулся по стойке смирно и ответил, что возражений нет. Меня продолжали спрашивать, соответствуют ли обвинения истине. Я ответил, что соответствуют, и получил пять суток в карцере. По правде говоря, я еще дешево отделался. Несоблюдение субординации считалось в армии серьезным преступлением, и меня могли отправить в тюрьму, но, к счастью, лейтенант в своем отчете указал не все подробности.

– Надеюсь, в этом кабинете я вас вижу в последний раз, ясно? – сказал полковник отеческим тоном.

– Да, синьор! – ответил я, продолжая стоять смирно, пока мне не отдали приказ удалиться.

Я собрал вещи и направился к карцеру, маленькой каморке недалеко от сторожевого поста. И, пока я шел к месту заточения, все в казарме – даже некоторые деды, – увидев меня с простынями и одеялом в руках, подходили и хлопали по плечу в знак сочувствия. Перед карцером я встретил лейтенанта и вытянулся перед ним в струнку, как и полагается солдату. Он ответил на мое приветствие, пристально посмотрел мне в глаза и удалился. Нам больше нечего было сказать друг другу.