«Сыграй-ка эту штуку, как ее, Лунную сенату Луи Б.», – рычала я бандитским голосом, входя в комнату, где она упражнялась. Через секунду я вылетала со всех ног, Фели неслась следом за мной, а ноты планировали на ковер.

Сейчас Фели сосредоточилась на том, чтобы артистически вытянуться во весь рост на диване-честерфильде, словно кинозвезда. Даффи упала боком в мягкое кресло, свесив ноги на одну сторону.

Отец включил радио и сел на простой деревянный стул, так прямо держа спину, будто шомпол проглотил.

Пока электронные лампы прогревались, я прошлась колесом по комнате и села, как Будда, скрестив ноги и изобразив то, что долженствовало быть непроницаемым выражением лица.

Отец бросил на меня испепеляющий взгляд, но программа уже началась, и он решил ничего не говорить.

После длинного и скучного вступления ведущего, которое, казалось, продлится до следующего столетия, наконец началась Пятая симфония.

Ду-ду-ду-Да.

Я спрятала подбородок в ладонях, уперлась локтями в колени и отдалась музыке.

Отец говорил нам, что понимание музыки имеет первостепенную важность в образовании порядочной женщины. Это его точные слова, и я пришла к пониманию, что есть музыка, подходящая для размышлений, музыка для письма и музыка для расслабления.

Полуприкрыв глаза, я повернула лицо к окнам. С моего удачного местоположения на полу я видела оба конца террасы, отражающиеся в стекле створчатой двери, которая была приоткрыта, и если глаза меня не подводили, там что-то двигалось: какая-то темная фигура прошла мимо окна.

Правда, я не осмелилась вскочить и посмотреть. Отец настаивал, чтобы мы слушали внимательно. Даже постукивание носком тут же вызовет сердитый взгляд и обвиняющее движение пальцем.

Я слегка подалась вперед и увидела, как мужчина, одетый с ног до головы в черное, сел на скамейку под розовыми кустами. Он откинулся на спинку, закрыв глаза и слушая музыку, струившуюся из открытых дверей. Это был Доггер.

Доггер был Человеком отца с большой буквы Ч: садовником, шофером, камердинером, управляющим поместьем и мастером на все руки. Как я уже сказала, он делал все.

Злоключения Доггера в качестве военнопленного что-то сломали в нем: иногда, время от времени, что-то с яростью, превышающей мыслимые пределы, вонзалось в его мозг и разрывало на части, словно алчный зверь, превращая Доггера в дрожащую развалину.

Но сегодня он был мирным. Сегодня он оделся по случаю симфонии в темный костюм и что-то вроде форменного галстука и начистил туфли, так что они сверкали, словно зеркала. Он неподвижно сидел под розами, закрыв глаза и подняв лицо, подобно умиротворенным коптским святым, которых я видела на страницах «Сельской жизни», посвященных искусству, его гриву светлых волос сзади неземным светом подсвечивало садящееся солнце. Приятно знать, что он там.

Я довольно вытянулась и снова обратила внимание на Бетховена и его мощную Пятую симфонию.

Хотя Бетховен величайший музыкант и великолепный сочинитель симфоний, он довольно часто терпел удручающую неудачу, заканчивая их. Пятая это идеально иллюстрировала.

Я помнила, что конец этой пьесы, аллегро, был одним из тех случаев, когда Бетховен просто не мог наконец нажать «стоп».

Дум… дум… дум-дум-дум прозвучит, и вы подумаете, что это конец.

Но нет…

Дум, да, дум, да, дум, да, дум, да, дум, да, дум – ДА дум.

Вы встанете и потянетесь, удовлетворенно вздыхая при мысли о великом произведении, которое только что прослушали, и тут вдруг:

ДА дум. ДА дум. ДА дум. И так далее. ДА дум.

Все равно что клочок липкой бумаги, который приклеился к вашему пальцу и вы не можете его отцепить. Чертова штука пристала как банный лист.