Захватчицей чужого ты не была ни в коем случае, но и в полном отсутствии чувства собственности обвинить тебя невозможно: со своими вещами, сколько их у тебя не было бы, ты не желала расставаться ни в коем случае.

В квартире наблюдалось обилие всяческих игрушек и утомляло окружающих. Я иногда утаскивала парочку медведей или зайцев на дачу, чтобы когда вы туда приезжали, вам было чем поиграть, и каждый раз, с неизбежностью, приехав на дачу, ты забирала их с собой обратно. Убедить тебя, что и дача тоже твой дом и пусть игрушки и здесь живут, было невозможно.

У тебя года в четыре появилась любимая собачка по прозвищу «Синичка», странная, конечно, кличка для пёсика, но это было твоё решение.

Ты приезжала к нам с Синичкой, спала с ней, она заменяла тебе «ладико», и ты дружила с собачкой несколько лет. А потом подленькая Радка утащила Синичку и отгрызла ей носик.

Бог ты мой, сколько было тут слез! Просто Ниагарский водопад.

Собаку мы наказали, а что толку? Я приклеила нос обратно, но это было уже не то.

Огорченная твоим непомерным отчаянием, я нарисовала Синичку пастелью. Нос пририсовала такой, какой он был ещё до того, как Радка его отгрызла.

Ты долго кричала, что Синичка не похожа; я вставила рисунок в рамку, положила на стол, и сказала:

– Как хочешь, хочешь, бери, хочешь нет.

Уезжая, ты забрала рисунок с собой, повесила его на стену в новой квартире, где он и висит до сих пор.

Спустя год, летом, ты приехала на дачу уже с новым любимцем, Лёвушкой.

Или это всё-таки был не лев, а медведь?

Ну не сердись, не сердись…

Вы с Настей приехали к нам.

Настя залезла на дерево, ты беспокоишься, сестра не на месте, но сказать, Настя, слезай, ты не можешь, кричишь:

– Нана, Нана, – и протягиваешь к Насте руки, а потом пальчиком указываешь на землю:

– Тут, тут, – повторяешь ты.

И всё ясно, Настя должна быть там, куда указывает палец.

Мы с тобой вдвоем. Родители со старшей сестрой укатили, может, в Вену, а может быть, в Прагу.

Каждое утро, едва открыв глаза, ты просишься гулять.

– «Кач, кач», – говоришь мне.

– Соня, скажи «качаться», – отзываюсь я.

– Да, – соглашаешься ты. – «Кач, кач».

И мы качались до умопомрачения, и никак не удавалось тебя увести от этих качелей.

Осень, мы идем куда-то вдоль дома. Ты у деда на руках, обнимаешь его за шею. Ты зовешь деда Леля, так у тебя выговаривается Леша, а меня Ойя. Настя – просто Нана.

– Леля моя, – говоришь ты, крепче обнимаешь деда и смотришь сверху вниз на меня с Настей, чтобы мы не отобрали.

Пауза. Раздумье. Понимаешь, что придется делиться.

– Ойя Нанина.

– Папа моя, – думаешь ты дальше.

– Мама, – Нанина.

– Понятно, – реагирую я. – Что получше, себе, похуже, сестре.

Зимой, в конце 99 года мы купили дом в деревне « Малая Чёрная», сейчас это место идет под названием: «Ближняя дача», а тогда была просто дача.

Старая изба, кровля провалилась, но не текла, пол был из широких досок толщиной сантиметров шесть, но в полу были щели, из которых дуло.

Тем не менее, мы с Лешей, обрадованные приобретением, почти каждые выходные мотались на дачу, а после Нового года и тебя решили прихватить.

Схватили младшенькую и увезли, а родители хоть и сомневались в разумности такого поступка, возражать не стали.

Печка была старая, дымила, изба была большая, топить надо было часов пять, чтобы стало тепло.

Мы приехали к вечеру, и топили, топили, топили,

Ты хотела спать, а я всё щупала промерзшее сидение дивана, ждала, когда оно прогреется, чтобы можно было тебя уложить, без риска простудить.

Диван был старомодный, небольшой, с откидными валиками, высокой спинкой и полочками для расстановки слоников и других фарфоровых изделий: мебель моего детства.