не поминая зла, утешь меня, утешь
на этом языке, где самое родное —
страдательный залог, винительный падеж.
Услышь меня, пока шепчу из-за плеча я,
покуда сторожу и времени сполна.
Я слышу голоса, но слов не различаю,
уже не вижу лиц, но помню имена.
Я с ними говорю, стоявшими заслоном.
Их, прозвучавших здесь, там – эхо повторит.
И ты пойдёшь за мной, как я иду за Словом,
и тот, кто за тобой, – пусть с нами говорит.
2017
«В терпении жизни подённой…»
В терпении жизни подённой,
гонима на той, что стою,
в зимовье её на Студёной
с тоскою по небытию:
сама себе – дальние страны,
где странноприимны кресты.
В сквозные оконные раны
остуда влагает персты.
И пробует: правда ли это —
живое тепло каково?
И не получает ответа.
А, может, не верит в него.
2017
* * *
«Небо сине, солнце жёлто, зелена под ним трава…»
1
Небо сине, солнце жёлто, зелена под ним трава.
Я царевна и пускаю лебедей из рукава.
Как понять, что я царевна? – вот корона, вот фата.
Хороша моя картина, тритатушки-тритата.
Только в жизни я другая – плакса, писаюсь в кровать,
потому что в этом мире в тихий час нельзя вставать.
Я терплю, и замирает в безысходности душа…
Распростёрта надо мною синева карандаша.
«Вот получишь ремня и реви в темноте, голоси…»
2
Вот получишь ремня и реви в темноте, голоси
и прощенья проси, выноси справедливость прещенья.
Иже Кто там еси? – Но тебя заставляют: «Проси».
Ну, конечно, сначала ремня, а потом уж прощенье.
В темноте – никому, ничего, ни за что, никогда —
не признаешь вины, и ремень тебя не застращает.
Но в темнотах такое живёт, что не имет стыда
и не знает любви, потому – никого не прощает.
Пустяковая взбучка – горячка пониже спины, —
всё до свадьбы ей-ей заживёт – хоть назавтра и сватай.
Справедливость живуча – и с той, и с другой стороны,
ибо все мы равны – наказующий и виноватый.
«В детских поисках жизни привольной…»
3
В детских поисках жизни привольной
пыльным полднем пришли ты и я
под гудение высоковольтной
на промзону Его бытия:
ни пчелы, ни цветка, ни ехидны,
над прудами – сухие кусты.
Эти земли, как прежде, безвидны.
Эти воды, как прежде, пусты.
До Адама и Евы над бездной
мы в молчаньи глядели с тобой,
как в текучей лазури небесной
округляется кит голубой.
«Это только кажется, что просто…»
4
Это только кажется, что просто…
Девочка, секретница, дитя,
привыкай к душевному сиротству,
с взрослыми родства не обретя.
Радуйся молчанью, как подарку,
там, где виновата без причин,
где тебя, как мелкую помарку,
красный карандаш изобличил.
Девочка, подросток, канарейка —
вкус вины, оскомина стыда.
«Поскорее, детка, постарей-ка —
вот тогда узнаешь, вот тогда…»
Век спустя ты встанешь к изголовью
не затем, чтоб позднее «прости»
старость, обделённая любовью,
кое-как смогла произнести.
Ври, душа, прощайся втихомолку, —
из тебя вовек не выйдет толку.
В доме, где по-прежнему чужда,
встретятся больное чувство долга
и любовь по имени «нужда».
«Спросонья прислушайся, смяв под рукой образок…»
5
Спросонья прислушайся, смяв под рукой образок, —
вот боль возвращается, как возвращается нищий.
И ноет, и ноет: подай мне, подай мне кусок.
И гложет, и гложет, пока не подавится пищей.
А ты ей: не больно, не больно… – и плачешь,
и гладишь бока.
Баюкай её, утешай, как голодное чадо, —
кормилицей, нянькой, понявшей, что жизнь коротка
и больше – не надо.
И ночь выцветает в окне, как пролившийся йод.
Серебряный крестик от пота темнеет на шее.
Ты просишь: подай мне, подай мне… И Он подаёт,
и тело, и кровь предлагая тебе в утешенье.
«Смолчит стяжавший благодать…»
6
Смолчит стяжавший благодать
(и скажет – перёврет).
А я бы не хотела знать —