Несмотря на буддийский «зачин» обсуждаемого нами романа, в нем не раз упоминается даосизм – распространенная в Китая религия, которая проявилась в Корее преимущественно на уровне мировоззрения или в отдельных заимствованных элементах. Литература нередко обращается к даосской символике, чтобы передать противоположную конфуцианству позицию выбора жизненного пути, не связанного с государственной службой и карьерными устремлениями и, соответственно, свободного от социальных обязательств. Отметим, что тесное переплетение элементов разных учений также объясняется реально существовавшей ситуацией. Сосуществование их могло сводиться к уровню одной личности. Китаист Александр Степанович Мартынов дает определение «смешанного типа конфуцианца-даоса» для личности, в жизни которой чередуются периоды активной вовлеченности в социальную жизнь на карьерном поприще и ухода со службы на лоно природы. Этот распространенный тип представлен множеством известных в Корее имен и в определенном смысле может быть найден и в современности.

Многие воспринятые в Корее элементы китайской культуры, которые встречаются в тексте романа, не имеют выраженной связи с религиями, но скорее сообщают о ритуальной культуре или обычаях. Например, особое отношение к этикету и музыке, которое высказывается устами персонажей романа: «Древние мудрецы высоко ставили этикет и музыку, через их посредство они добились больших успехов в правлении страной и в просвещении народа. Этикет – гармония земли, музыка – гармония неба». Другим примером обычая, зародившегося в Китае и распространившегося в Корее (как и в иных странах Восточной Азии), могут служить стихотворные турниры. Изображение такого турнира, на котором нередко происходит знакомство героев, служит экспозиции персонажей.

Мы долго говорили о плане содержания романа «Сон в Нефритовом павильоне», но план выражения в этом произведении заслуживает не меньшего внимания. Система образности и средства художественной выразительности сочетают в себе характерные для корейской литературной традиции черты (нередко восходящие к культуре Китая) и особенности, связанные с новыми тенденциями в прозе.

Пестрота композиции объясняется тем, что полотно романа сплетено из множества имевших хождение сюжетов, которые восходят к легендам, историческим событиям, литературе Китая и Кореи. Популярность их способствовала интересу к произведению со стороны широкого читателя.

В канву романа вплетены метафоры, раскрывающие характеры, аллюзии, демонстрирующие позицию героя, отсылки к легендам и историческим событиям древности, добавляющие важные детали к сюжету. Например, в репликах героев и в стихотворных вставках не раз упоминается «пыльный земной мир» – метафора эфемерности мирских устремлений. В романе она используется для противопоставления земного мира и мира небожителей, словно акцентируя антитезу, заданную рамочной композицией произведения. Аллюзии в романе многообразны, порой полисемантичны и, как можно предположить, адресованы читателям разного уровня образованности, поскольку отсылают не только к широко распространенным сюжетам. Метафоры и аллюзии, вложенные в уста главного героя, призваны подчеркнуть утонченность как самого персонажа, так и его собеседников, способных считывать завуалированные смыслы.

В качестве примера обратимся к знаменитой притче о древнекитайском мыслителе Чжуан-цзы, которому приснилось, что он бабочка, и, пробудившись, он не мог понять, что является сном, а что реальностью, и кто он на самом деле: Чжуан-цзы, увидевший во сне, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она Чжуан-цзы. Аллюзии на притчу встречаются в корейской литературе часто и могут входить в число ключевых элементов текста. В романе они звучат в диалоге между главным героем и одним из женских персонажей – девицей Хун. Примечательно, что в их репликах бабочка фигурирует уже в ином контексте и выступает как метафора ветреного мужчины (в Восточной Азии бабочка ассоциируется прежде всего с мужчиной, поскольку она оплодотворяет цветок; красота насекомого не противоречит предъявляемым к мужской внешности критериям).