«Мы слов Его не поняли, увы…»
Мы слов Его не поняли, увы:
– Очнитесь, маловерные невежды.
Душа и тело пищи и одежды
не больше ли? О том забыли вы?
И лишь тогда узнаем наяву,
когда возьмут к последнему ответу,
что сыну человеческому нету
на свете места приклонить главу.
Кому не лень незнамо сколько лет
мне тычут в нос Рокфеллера и Креза:
мол, денег нет, недвижимости нет.
На это у меня один ответ:
– Как сталь по преимуществу железо,
так я по преимуществу поэт.
«Бессонница. Когда же утро?..»
Бессонница. Когда же утро?
Не возбуждает неглиже —
какая, к чёрту, Камасутра,
когда сомнения в душе.
Часы постукивают нудно.
Ворочаюсь, как на еже,
и вскакиваю поминутно
почти в истерике уже.
Быть может, правильно и мудро,
что жизнь – не мёд и молоко,
что всё так омутно и мутно,
и до рассвета далеко?
Ох, мысли про житьё-бытьё,
переходящие в нытьё…
«Один – полцарства за кобылу…»
Один – полцарства за кобылу,
другой – полжизни за мечту,
но, вспоминаю, дело было:
я замер, как на взлёте Ту,
неторопливо разбежался,
непринуждённо полетел.
И вслух никто не обижался,
что я достиг, чего хотел —
парил без крыльев за плечами,
едва руками шевеля.
Внизу, на отмели песчаной
моллюски вили вензеля.
Господь не выдумал печальней,
чем белорусская земля.
«Я даже с ветра поле…»
Я даже с ветра поле
сорвал бы барыши,
когда о горькой доле
слабал бы от души,
о том, что в мыслях реже
вспухают мятежи,
и за окном всё те же
вороны да стрижи.
Как лошадь на манеже
заученно кружи,
но не забудь – понеже
заточены ножи,
жить муторно в неволе
без веры в миражи.
«Не затяну Аве, Мария…»
Не затяну Аве, Мария,
чтоб слышно было за версту,
не всхлипну, как Иеремия —
все эти звуки в пустоту.
Не княжил я во дни былые,
меня не ростренакусту.
Замкнув ряды передовые,
я не погибну на посту.
Я закопался в суету.
Под солнцем это не впервые.
Мою привычную кнуту
трудоголическую выю
намяли дрязги бытовые,
похерив всякую мечту.
«Его просили: «Дай нам днесь…»
Его просили: «Дай нам днесь…»
И он двенадцати коллегам
сказал: «Вы им подайте есть,
сим голодающим калекам».
А мы живём сейчас и здесь,
но к небу глаз поднять не смеем
лишь потому, что был осмеян
принёсший в мир благую весть.
Ошибкам нашим счёту несть.
Мы суетливы и бездарны.
Нам эту ношу вечно несть.
Воспримем по заслугам честь
и будем тихо благодарны
за то, что Он меж нами есть.
«Меня до слёз пробило на хи-хи…»
Меня до слёз пробило на хи-хи.
Циничней, чем патологоанатом,
могу прилично, а могу и матом
изобразить, как пишутся стихи.
О том немало всякой чепухи
поведано доселе нашим братом.
Не верьте – брешем языком богатым,
как рыбаки, отведавши ухи.
Всё много прозаичнее. Накатом
приходят, аномалией природной
являются и давят массой всей.
И, если не случились плагиатом,
то остаются в памяти народной
навечно, как дерьмо и Енисей.
«Ошибка в том или вина…»
Ошибка в том или вина,
что нежная моя природа
под микроскопом не видна
и увядает год от года.
Кому теперь она нужна,
такая стрёмная хвороба?
В ней ни гламура нет, ни стёба,
и пользы тоже никакой.
Осталось выйти на покой
и спрятаться за крышкой гроба —
там ненасытная утроба
в своём величии смешна,
и даже толстая мошна
червям могильным неважна.
«Когда бесплодная зима…»
Когда бесплодная зима
опустошительным набегом
гнетёт безжалостно и снегом
пытает стылые дома,
я понимаю, что сама
собой поэзия напрасна,
но праздностью своей прекрасна.
Игра капризного ума,
она является всегда
из ничего, из ниоткуда
и утоляет, как вода.
Срамно, что, призывая чудо,
я осторожней, чем Фома,
и лицемерней, чем Иуда.
«Тому назад почти две сотни лет…»
Тому назад почти две сотни лет
невдалеке от папского престола,
пока не помер, жил один поэт
происхожденья самого простого.