Надежда отложила незавершенное шитье, собралась отослать гостя в спальню, вызвать официанта, чтобы унес грязную посуду, но Ковальский застегнул пиджак на все пуговицы, откашлялся.

– Глубокоуважаемый Николай Владимирович! Выполняя почетную миссию, имею честь сообщить приказ Генерального штаба Красной Армии, где говорится следующее: генерал Скоблин возвращен на военную службу Российской Федеративной Социалистической Республики, но не в старом звании, которое, как известно, в стране упразднено, а командиром бригады, что равнозначно генералу. Приказ выдадут на руки, когда ступите на родную землю!

Скоблин вытянул руки по швам, где положено быть генеральским лампасам.

– Счастлив служить, сложить за Отечество голову!

– Живите долго-долго, сколько отмерено судьбой. Родина высоко ценит вашу деятельность на благо трудового народа, благодарит за помощь в борьбе с окопавшимися за кордоном врагами!

– Могу вместе с женой ходатайствовать о возвращении?

– Получение серпастого, молоткастого паспорта не за горами.

«Коля безмерно счастлив, – поняла Надежда, видя, как преобразился муж. – Этой минуты ждал, но отчего откладывают решение о гражданстве? Не пришло время? Еще недостойны? Или больше нужны в Европе, нежели дома, а посему держат на привязи? Кем бы стали в Москве? Я, понятно, выступала на разных сценах, а что делал Коля? Служил в новой армии? Но у них хватает своих комбригов, а «Фермер» у чекистов один-единственный, то, что может сделать он, добывая важнейшую информацию, вряд ли сумеет другой, не имеющий нужных связей… А надо ли спешить с возвращением особенно сейчас, когда в России началась непонятная борьба внутри партии, аресты видных деятелей, показательные процессы?..»

О подобном размышлял и Скоблин: «Спешить домой не стоит. Может случиться так, что повторим судьбу тысяч вернувшихся и отправленных за Урал, в Сибирь или поставят к стенке. Складывается впечатление, что на родине ищут заговорщиков где только можно, легко попасть под жернова».

Скоблин не мог не спросить о процессах и увидел, что вопрос гостю не понравился.

Нахмурив лоб, проведя ладонью по усам, тем самым собираясь с мыслями, Ковальский процедил:

– Идет непримиримая борьба, которая не закончилась с полной победой советской власти. Оппозиционеры мешают строительству социализма.

– Возможно ли судить и карать за несогласие? – спросил Скоблин. – Насколько информирован, репрессиям подверглись и невиновные.

– Есть поговорка: лес рубят – щепки летят. Случаются ошибки. Но на одного невиновного приходятся сотни виновных, в том числе те, кто держит за пазухой камень против своего народа.

«Говорит как по писаному, – решил Скоблин. – Прежде изъяснялся по-иному, проще, без лозунгов».

Ковальский продолжал:

– Руководство Иностранного отдела Объединенного государственного политуправления продолжает предотвращать всякие вооруженные вылазки эмигрантов, для чего необходимо быть в курсе планов потенциальных врагов во Франции и соседних с ней странах.

Скоблин слушал, не выражая отношения к сказанному, – трескотня политических фраз интересовала мало, думал о своем:

«Радоваться или нет, что стал комбригом? В старой армии подобного звания не было. Если обвинят в антисоветской борьбе на фронтах, звание не спасет, как не спасли от арестов и репрессий высокие должности оппозиционеров. Не забыть, что не пожелавших вкусить за морем горький хлеб эмиграции и оставшихся в Крыму офицеров расстреляли, утопили в Черном море…»

Словно догадавшись, что беспокоит собеседника, Ковальский успокоил:

– Да, щепок полетело немало, вам же опасаться не стоит – для шумного процесса не подходите – в стране не известны, к тому же лояльны к власти Советов, доказываете это делом.