– Заткните уже ребенка, пожалуйста, – рявкнул кто-то.

– Я пытаюсь, мсье. Он напуган.

– Как и мы все.

Прошла, казалось, вечность, прежде чем наступила тишина. И она была еще страшнее, чем грохот. Что там осталось от Парижа?

Изабель оцепенела.

– Изабель?

Так хотелось, чтобы отец взял за руку, успокоил, хотя бы на минутку обнял, но он просто отвернулся и ушел в темноту, к узкой винтовой лесенке, ведущей наверх. Дома Изабель тут же бросилась к окну, взглянуть, на месте ли Эйфелева башня. Она по-прежнему высилась над плотными клубами черного дыма.

– Не стой у окна, – предупредил отец.

Она медленно обернулась. Единственный свет в комнате – от его фонарика, тоненькая желтая нить во тьме.

– Париж не падет, – выговорила она.

Он молчал. Мрачно. Наверное, думал о Великой войне и о том, что видел тогда в окопах. Может, рана его опять ноет, разбуженная взрывами бомб и ревом пламени.

– Ступай спать, Изабель.

– Как можно спать в такое время?

– Ты скоро узнаешь, что на самом деле возможно очень многое, – вздохнул отец.

Правительство лгало. Их уверяли, раз за разом, что Линия Мажино остановит немецкое наступление на Францию.

Ложь.

Ни сталь и бетон, ни французские солдаты не могли сдержать гитлеровский натиск, и правительство бежало из Парижа, будто воры в ночи. Говорили, что власти в Туре, разрабатывают стратегические планы, но что толку в стратегии, когда Париж в лапах оккупантов?

– Ты готова?

– Папа, я не поеду. Я же уже сказала. – Она оделась подорожному, как он просил, – летнее платье в горошек и туфли на низком каблуке.

– Мы не будем это еще раз обсуждать, Изабель. Скоро приедут Умберы и увезут тебя в Тур. Оттуда, надеюсь, тебе хватит сообразительности добраться до дома сестры. Господь свидетель, ты всегда была мастером сбегать.

– То есть ты меня бросаешь. Опять.

– Довольно, Изабель. Муж твоей сестры на фронте. Она осталась одна с дочерью. Делай, что я велел. Уезжай из Парижа.

Он понимает, какую боль ей причиняет? Ему вообще есть до этого дело?

– Тебе всегда было наплевать на нас с Вианной. И ей я нужна еще меньше, чем тебе.

– Ты поедешь.

– Я хочу остаться и сражаться. Как Эдит Кавелл.

– А ты помнишь, как она умерла? Ее казнили немцы.

– Папа, прошу тебя.

– Хватит. Я видел, на что они способны, Изабель. А ты ничего об этом не знаешь.

– Если все так ужасно, ты должен поехать со мной.

– И оставить им дом и магазин? – Он схватил ее за руку и потащил по лестнице, не обращая внимания на чемодан и шляпку, колотящиеся об стены.

Распахнув дверь, отец вытолкнул ее на авеню де Ла Бурдонне.

Хаос. Пыль. Толпы. Улица словно ползущий дракон, составленный из человеческих тел; машины сигналят, люди кричат, дети плачут, в воздухе удушливый запах пота.

Автомобили, набитые коробками, чемоданами, всяким барахлом, застряли в пробке. Люди катят пожитки на всем, что сумели отыскать, – тележках, велосипедах, даже в детских колясках.

Те, кто не сумел найти транспорт или у кого нет денег на бензин, нет машины и даже велосипеда, идут пешком. Сотни – тысячи – женщин и детей бредут вперед, волоча чемоданы, корзины, домашних животных.

Самые старые и самые крошечные уже начинают отставать.

Изабель не желала вливаться в эту унылую беспомощную толпу. Молодые мужчины ушли на фронт, и их семьям ничего не остается, как бежать на юг или на запад, хотя кто сказал, что там безопаснее? Немецкая армия уже захватила Польшу, Бельгию и Чехословакию.

Какая-то женщина наткнулась на Изабель, невнятно пробормотала извинения и побрела дальше.

– Я могу быть полезна, – Изабель понуро тащилась вслед за отцом, – пожалуйста. Я могу быть медсестрой или водить санитарную машину. Умею бинтовать и даже зашивать раны.