Дядя Авдей проявлял особую заботу о Мите и Федьке – следил, чтобы их горячей кашей и хлебом не обделяли, чтобы с вечера загоняли в казенку, где под тюфяками им будет тепло.

– У самого меня внуков одиннадцать душ, да правнуков – уже бог весть сколько, а вижусь с ними редко, один Алешка при мне. Хоть с вами понянчусь, – говорил он. – Ну-ка, глядите, трудники! Вон как быстро щепочки плывут! А это в Сухону справа влилась речка Леденга, слева – речка Единга, там подалее село Коченга… что хохочете?.. Сухона ширится, течение ускоряется, славно нашу барку несет. А вон, глядите, Лось-камень из воды торчит. На нем сам царь Петр однажды отобедал!

– А для чего царю на камень забираться? – спросил Федька. – Разве больше обедать негде было? Да там и стол не поместится!

– В ту пору помещался.

Славников, сидевший тут же, с любопытством посмотрел на косо торчащий из воды камень. И подумал, что обедать на нем было бы весьма затруднительно. Хотя, если на пари…

Он загляделся на великолепные берега Сухоны, обрывами нисходящие к воде, обнажая красные и белые слои неведомой Славникову почвы. Леса по берегам делались все выше, березки совсем пропали, царствовали ели и сосны, отражаясь в воде.

За спиной он услышал тихий девичий смех, невольно обернулся – и увидел красавицу с ангельским личиком. Она шепталась о чем-то забавном с младшей из баб-трудниц, и вдруг слова подружки ее развеселили.

Девичий смех… голос из прошлой жизни… Нет!

Славников сердито напомнил себе, что оказался тут не для того, чтобы заводить амуры с девицами, и резко отвернулся.

В его судьбе были женщины – сплошь доступные, кроме одной. И эту одну он совершенно не желал вспоминать. На исповеди перед тем, как пуститься в путь, он сказал прямо – простить ее не может.

– Она великая грешница, – ответил полковой батюшка, знавший всю историю Славникова. – Прелюбодейка. Искусительница. Но ведь и она может раскаяться, оплакать свои грехи.

– Может. Но я в этом сильно сомневаюсь, – ответил Славников.

– Молитесь за нее, Андрей Ильич.

– Постараюсь.

Обещание он дал, к причастию был допущен, но молиться не смог, хотя честно пытался. Была надежда, что в Соловецкой обители усталость избавит его от воспоминаний – хотя бы обратит их в обрывки и кусочки, не мешающие молиться. И прекратятся изматывающие душу сны.

Да, ему показалось было, что освободился. Но вторая ночь на барке вернула ему его беду – и зов издалека: «Андрюша, Андрюша…» И помышление о том, что следует наказать себя выстрелом в висок, хоть это и смертный грех. Одно хорошо – проснувшись, Славников вспомнил сразу две важные вещи: тут, на барке, пистолетов нет, а сам он недавно, после исповеди, дал себе слово более не прикасаться к огнестрельному оружию.

Этим он воздвиг каменную стенку между собой и возможной военной карьерой. Он любил свой полк, любил товарищей, но чем-то же следовало себя наказать. Он и выбрал способ. А служить Отечеству можно и в военном министерстве – одним из тех малозаметных чиновников, что носятся взад-вперед со «входящими» и «исходящими».

Утром, поев горячего, он ушел подальше от трудников. На душе было тяжко. Сидя на мешках, он пытался молиться – и все яснее понимал, что путь к исцелению души даже теперь, когда принято решение год провести в грубых трудах, будет непрост, вот разве что в Соловецкой обители найдется мудрый старец и придет на помощь.

– Ох, Катюшка, ты тоже скажешь!.. – прозвучало за спиной.

– Да разве я вру, Лушаня? Как есть правду говорю!

Это был голос девицы, похожей на дитя.

Ка-те-ри-на… Певучее имя!..

Славников отошел подальше и, против собственной воли, задумался – что ведет девушку в Соловецкую обитель, где бабам-трудницам, скорее всего, предстоит стать прачками? Она молода и весела, непохоже, что ей нужно замаливать страшный грех. Про Лукерью Василий сказал, что едет дитя вымаливать, но не для себя – для дочки, той десять лет Бог дитятко не посылает, муж злится, рукам волю дает. Может, и у Катюши – похожая забота? Может, кто-то из близких болен или попал в беду? На замужнюю она не похожа, значит – брат, сестра, отец с матерью? Или – жених?