Появляется дядя.

– Помочь? – спрашивает он, весело-виновато бегая туда-сюда глазами.

Хочет отнять у тётушки ведро, она со всей силы дёргает его на себя, оступается и чуть не падает.

– Чё цеплясся? – кричит она, раскрасневшись. – Ишь вцепился клешнями-то, как в своё!

– А то – чужое… – ненастойчиво возражает дядя.

– Сказала бы я тебе, да дети рядом!

Дядя будто только теперь замечает нас.

– Это откуда взялось? А ну марш отсель! Марш, кому говорю?

Мы удаляемся с повёрнутыми назад головами.

– Ну и посол в оголот к бауски под юбку! – говорит с презрением Сашок, и я соглашаюсь.

По дороге братец уверяет меня, что мёд там хоть ложкой черпай.

– Я узэ, навелна, целое ведло созлал! – говорит он и подтягивает штаны.

Сползают они у него вовсе не оттого, что широки, а оттого, что живот у него постоянно то надувается, то опадает, угадать невозможно. Ест же он всё подряд, без разбору. И всякий раз, похлопывая себя по животу, приговаривает: «В лусском пузе всё сгниёт!» И, по словам бабушки, ни одна холера его не берёт.

– А если он нас в свиней превратит?

Я боюсь не столько пчёл (я ещё не знаю, что они жалят), сколько колдовских чар Ивана Зыбина, на пасеку которого мы направляемся есть мёд.

– А клест на сто? – храбрится Сашок. – Мы яво клестом, он и сдохнет, как сильвяк!

Ульи на задах, у плетня, заросшего с нашей стороны репейником, конским щавелём, крапивой, лебедой, беленой. Кое-как минуем ферму, извозившись попутно в навозе, и пробираемся через бурьян к огороду. Какая-то пчёлка проносится мимо, потом ещё одна и ещёе. Добравшись до плетня, я слышу мерное гудение. И тут разом кончается геройство моего братца. Он хватается за голову и, отмахиваясь руками, с визгом кидается назад. Пчёлы за ним. Я приседаю в надежде, что беда минёт стороной, но тут словно иглой колют мне под правый глаз. Пчела отрывается и начинает тяжело подыматься. Я вскрикиваю от боли и бегу следом за братом. Пчёлы носятся над нами, бьют в голову, в шею, путаются в волосах, жалят. Если бы не высокий бурьян, нам пришлось бы туго.

Домой возвращаемся с воем. Голова моя становится деревянной, словно кто сдавливает её со всех сторон. Глаз совсем заплыл, щёку тянет вниз и, как что-то прилепленное, она трясётся при ходьбе. Изверга тут же наказывают, а меня стыдят:

– А ежели он тебе в печь велит лезть, полезешь?

– Не-е, – реву я, – в печь не полезу-у…

– И на том спасибо, – говорит дедушка. – Поди, жала выну.

Двое нас в комнате – я и Светланка. Почему мы вдвоём и никого больше нет, не знаю. Нам скучно, мы уже во всё переиграли и не знаем, во что бы ещё поиграть.

– В жениха и невесту давай играть? – предлагает Светланка.

– Как?

– Эх, очень даже абныкнавенна. Ты будешь жених, а я невеста, и мы поженимся.

– Как?

– Эх, очень даже абныкнавенна, как все люди женяца.

– Как?

– Очень даже абныкнавенна! Ты меня любишь? Ну говори, говори…

– Я не знаю.

– Как это ты не знаешь, ежели ты жених? Смешно даже. Ну? Говори.

– Чего?

– Я тебя люблю.

– Я тебя люблю.

– Ой, и я тебя тоже… Ну? Чего молчишь? Говори.

– Чего?

– Давай поженимся?

Я повторяю.

– Давай… Ну? Чего стоишь-то?

– А чего делать-то?

– Как это – чего? А целовать кто невесту будет? Дядя?

– Я не хочу.

– А зачем тогда говорил, что любишь?

– У тебя рот шершавый.

– А ты шибздик!

– А ты дура!

– А я тебя выше! – и она встаёт на цыпочки рядом со мной.

Я тоже встаю на цыпочки.

– Нет – я.

Спор заканчивается борьбой. Я побарываю Светланку, оседлав, раскладываю её руки во всю ширину. Она почти не сопротивляется.

– Ну, кто выше?

Она начинает хлюпать носом. Я спрашиваю: «Ты чего, больно что ли?»

– Всё, – отвечает она, продолжая хлюпать, – залетела.