– Хорошо, – каждый раз отвечала Марина в телефонную трубку.

– Может, мне приехать? Дня на два, а?

Потом выяснялось, что тетя Зоя уже взяла билеты туда и обратно, договорившись с соседкой о присмотре за Алешкой. Приезжала с неизменными пирожками, солеными огурчиками; разговаривала с кем-то в деканате и словно руками разводила все Маринкины беды, на поверку оказывавшиеся глупыми и ничтожными.

Марине становилось стыдно.

– Не надо было, тетя Зоя. Я бы сама…

– Большая девочка, – улыбалась Зоя Александровна. – Конечно, сама! Я же просто повидать тебя приезжала. Хотела немножко рядом с тобой побыть.

Тетя Зоя была рядом на Марининой свадьбе. Она вместе с Марининым мужем Витькой маялась под окнами роддома, когда Марина рожала дочку. Она взяла отпуск на работе, чтобы помочь молодой мамочке. Робко просила:

– Давай-ка я попробую, – если беспокойная малышка долго не засыпала в очередную бессонную ночь, и благодарная Марина сваливалась без сил. А когда пробуждалась, по квартире плыл чудный запах пирожков, мягких и одновременно хрустящих. Опущенные ресницы щекотал солнечный зайчик, и казалось, что вернулось детство: воскресенье, в школу идти не надо, можно спать долго-долго… Мама жарит пирожки… Какое счастье!

Марина снова проваливалась в сон, улавливая краешком ускользающего сознания легкий шепот:

– Ты спи, спи, я Оленьку смесями покормила…

Подросла дочка. Уже и у Алешки была своя семья. Постаревшая тетя Зоя жила с Мариной и каждый день ходила к Алексею присматривать за детьми. Все не могли в садик устроить.

Тревожась за нее, Марина звонила брату:

– Совесть у тебя есть? Ты почему мамушку допоздна задерживаешь?

«Мамушкой» они называли Зою Александровну только по телефону. Мама – это было свято, а тетя Зоя – мамушка.

– Я, что ли? Дети не пускают. Сидим, чай пьем.

– Темно ведь, скользко! Люди всякие!

– Всякие, – соглашался брат, смеясь. – Но ты же ее встретишь?

– Конечно, встречу! – возмущалась сестра.

– Ну вот, – приглушенно говорил Алексей, – а я мамушку в автобус посажу.

«Трубку прикрыл, – понимала Марина, – чтобы за столом не услышали».

– Ладно, – буркала сердито.

– Не волнуйся. И не ревнуй, – снова смеялся Алеша…

Собираясь на остановку, Марина вдруг застыла в прихожей. Вспомнила, как кричала на братишку, стоя на этом же самом месте: «Она тебе кто – мама? Запомни: она нам не нужна! Это чужая тетка!»

…Тогда, почти сразу, Марина узнала о смерти отца. Что бы они потом делали все эти годы без «чужой тетки»? Как бы выжили?

Несколько человек спустились с подножки автобуса и исчезли за углом в черно-сизом вечернем тумане. Мелькнула и пропала серая пуховая шаль. Куда старушка завернула? Ведь только что вроде бы вышла! Марина оглянулась: на остановке никого. Никого в желтоватом кругу фонаря…

Ах вон она где – за остановкой! Потерянно озираясь, Зоя Александровна терла платочком очки.

– Я здесь, – Марина поймала ее за руку.

Тетя Зоя, вздрогнув, ткнулась в Маринино плечо и тихонько то ли засмеялась, то ли заплакала:

– А я испужалась. Вдруг, думаю, вас с Алешенькой у меня никогда не было и я на свете совсем одна.

– Что ты! – сказала Марина нежно. – Ты как будто во сне, мамушка! Я же с тобой!

Она даже не заметила, что раскрыла «кодовое», телефонное в течение последних лет тети Зоино имя.

…То ли солнечный луч упал на гладкую Лидину головку с аккуратным пробором, вспыхнувшую золотом, как бок хохломской посудины, то ли звезды так сложились, а может, оттого, что Фаина Ивановна пересадила второгодника Алешку за другую парту ближе к Лидке, но он вдруг глянул и остолбенел. И как раньше не видел, какая она красивая? Лицо маленькое, с острым подбородком, будто у подсолнечного семечка, и все остальное мелкое, аккуратное, гладкое. Брови и ресницы светлые, на молочные щеки словно кто морозом дыхнул – покрыты чуть приметным пушком. Косичка мышиным хвостиком, блестящая, вроде лакированная, а мочки ушей просвечивают на солнце, как две красные смородины – розовые, недоспелые. Лидка на пристальный взгляд обернулась, повертела пальцем у виска. А глаза, оказывается, серые, в крапинках…