Но мне всё равно.
Буду штопать, прилаживать латки,
разбирать кружева и перчатки,
пояса и атласные ленты,
и тетрадки, где шёпот стихов,
будто звук уходящих шагов.
Так уходят на дно континенты
в мир забвения, в толщу веков.
Всё проходит: потопы и громы.
Этот мир, непомерно огромный,
словно щепочку крутит Река.
Над причалами воют сирены,
дуют в парус ветра перемены
и иные зовут берега.
Порвались, перепутались нити.
Но останусь верна Атлантиде:
там, в прозрачно-зелёном зените,
невесомо плывут облака…
«Это может быть элементарно…»
Это может быть элементарно,
и прощенья не за что просить:
очаруюсь берегом янтарным,
и забуду северную стыдь.
Позабуду всё: как ветер свищет,
как мерцают искры над трубой:
оставляя старое жилище,
пыльный хлам не тащат за собой.
Если покупаешь платье новое,
ветхое тряпьё порви – и в печь!
Только память, голова садовая,
уголья останется стеречь.
Ворошить ещё не догоревшее,
даже если нечему гореть.
Забыто́е и заледеневшее
у огня пытаться отогреть:
лунный луч на вышитой подушке,
за окном укрытый снегом сад…
Так сентиментальные старушки
распашонки детские хранят.
Старый дом
Он мне опять приснился, старый дом,
где бродят тени на кошачьих лапах,
а в воздухе прозрачном и густом
висят пылинки и конфетный запах.
Входная дверь простуженно скрипит.
Мои шаги неверны и неловки.
А что-то очень жуткое на вид
под покрывалом прячется в кладовке.
И что-то стонет там, на чердаке,
как будто черти вышибли окошки,
и домовой в бумажном колпаке
порезал о стекло босые ножки.
Вздохнёт рояль, тяжёлый и больной,
сыграть захочет Баха или Листа,
но чья-то тень со сгорбленной спиной
в углу за печкой кашляет и злится.
Утешится, уснёт печальный гном —
на пухлых щёчках розовые пятна.
И только осень плачет под окном.
А кто её обидел – непонятно…
Этюд с водопроводной трубой
Скрипела рама. Ветер выл.
Озябший дождь чечётку бил.
Водопроводная труба уже взяла четыре ноты.
Кряхтел и охал старый клён,
летели листья на балкон,
и заползала в скучный дом тоска осенней непогоды.
Щенок устал и спал в углу.
Валялась обувь на полу.
На кухне капала вода. На тумбочке стояли розы.
Журчало с потемневших крыш.
В стенном шкафу шуршала мышь,
а кот за этим наблюдал, удобной не меняя позы.
За стенкой мучили баян,
в три горла пели про туман.
Фальшивым дискантом вдали перекликались электрички.
Дождь перестал часам к пяти.
Но было некуда идти.
И лишь будильник на столе бежал куда-то по привычке.
«Ранние сумерки, признаки осени…»
Ранние сумерки, признаки осени.
Призраки прошлого в лиственном шорохе.
Будто сорвали и под ноги бросили
клочья афиш. И рекламные сполохи
гаснут в каких-то иных измерениях.
Там по-кошачьи урчит непогода.
Там каждый вечер – канун воскресения.
И дня рожденья. И Нового года.
Память – печали осенней наперсница.
В тёмной аллее рассыпано золото.
Робкий фонарь неуверенно светится.
Жухнет трава в ожидании холода.
Зябнут на окнах помытые кактусы.
Месяц – фасолька. А звёзды – горошины.
Свет ночника фиолетово-сказочный.
И леденцы под подушку положены.
«Шлагбаум. Ржавая чугунка…»
Шлагбаум. Ржавая чугунка.
Рассеянный осенний сплин.
Попутчик, долговязый юнга,
свистит про остров Сахалин.
Он прав… хоть врёт в известной мере
про широту и синеву.
Но мы должны во что-то верить,
чтоб удержаться на плаву.
О, Господи, Отец Небесный!
В трясучем, стареньком авто
заводятся такие бесы,
похожие на чёрте что…
Чёрт знает как, бог весть откуда,
по капельке и по чуть-чуть
в кровь затекает муть и смута
и выворачивает суть.
В пустую голову поэта
такая лезет чепуха,
что, Бог, избави от греха…
(особенно, когда без света!)
…Про райский остров Сахалин
свистит голубоглазый юнга.
Святой отец, как сукин сын,