– Интересный у тебя кальян, – сказал Марик, поднеся к свечке затейливо разукрашенную глиняную чашечку. – Никогда такого не видел.

– Я его привез из Ливии, – Асаф, с нарочитым равнодушием, раскуривал мундштук.

– Откуда?!

– Да-да, ты правильно услышал.

– Ты что, ездил туда по заданию «Моссада»?

– Я езжу только по собственному желанию, мой мальчик.

– Это же закрытая страна! Тем более для израильтян. Как ты, вообще, попал туда?

– Ногами… Через Египет. Граница между Египтом и Ливией больше тысячи километров. Никто ее, естественно, не охраняет. Ну а я, между прочим, свободно говорю по-арабски, с палестинским выговором. Оделся соответственно, спрятал подальше израильский паспорт, вот и все. Никаких проблем.

Мы растерянно смотрели друг на друга, проверяя взаимную реакцию на услышанное, не зная – то ли сомневаться, то ли довериться этой уверенной естественности тона.

Леша прокашлялся и спросил:

– Чего тебя, вообще, понесло туда?

– Ну, не все же по парижам ездить. Хочется посмотреть мир.

– И есть там что смотреть?

– Пустыня! Самая красивая в мире пустыня… Ау меня, кстати, и фотки должны быть.

Он пощелкал своим фотоаппаратом и передал нам.

С первого взгляда на фотографии было видно, что эти пейзажи не принадлежат ни Негеву, ни Иудее: золотые, бледно-желтые, изжелта-белые, в зависимости от освещения, песчаные холмы, чахлые пальмы оазиса, и Асаф в куфие, со своим неизменным кальяном – то в полутьме какой-то лавки, то в медном свете неправдоподобного заката.

– А это кто такие? – на одной из фотографий Асаф позировал в компании туристов азиатской наружности.

– Это японцы. Я встретил их на следующий день после того, как меня укусила змея.

Мы снова переглянулись.

– Змея была неядовитая?

– Почему же? Ядовитая. Рогатая гадюка – самая ядовитая змея ливийской пустыни.

Неровный свет фонаря плясал на смуглом, курносом лице, угли кальяна вспыхивали и тлели в такт его дыханию – он был похож на плутоватого тролля, колдующего над огнем, в недрах горной пещеры.

– Ну и как же ты… выжил?

Асаф, с великолепной небрежностью выпустил струйку ароматного дыма.

– Я знаю средство от змеиного яда.

Повисло неловкое молчание. Мы старались не встречаться с Асафом глазами. Леша выразительно посмотрел на нас с Мариком. Перехватив его взгляд, Асаф задрал ногу к стоящей на столе свече, закатал штанину своего шарваля, и в колеблющемся свете свечи мы увидели два светлых пятнышка на смуглой лодыжке – следы змеиных зубов.

Спать мы легли довольно поздно, а на рассвете собирались встать и спуститься к реке, чтобы посмотреть, как верующие встречают восход солнца. Асаф лег на террасе в гамаке, который принес с собой. А я все не мог уснуть, мысленно перебирая впечатления прошедшего дня: сутолоку и тесноту темных улочек, широкие каменные ступени, спускающиеся к Гангу, треск погребальных костров, свечи и цветочные лепестки, символизирующие души умерших, пускаемые по воде в маленьких корзинках из пальмовых листьев, под пение религиозных гимнов – сотни огоньков, дрожащих в ночи.

Асаф разбудил нас затемно. Марик пробормотал, чтоб мы шли без него, и перевернулся на другой бок, но почувствовав запах черного кофе по-бедуински, приготовленного Асафом на газовой горелке, он поднял голову, и ворча, сел на кровати.

Выпив крепчайшего кофе из крохотных чашек, мы вышли в душную темноту, пропитанную запахами сандала и дыма. В предрассветной тьме, в одном направлении с нами, двигались, группами и поодиночке, молчаливые, сосредоточенные люди. А вдоль дороги, длинными рядами сидели нищие: безногие, безрукие, прокаженные – бесчисленные лики человеческого горя и боли; и мы проходили мимо них, уже сжатые густой толпой, проходили, как сквозь круги ада; но вот, людской поток, стиснутый этими кривыми узкими улочками, выплеснулся на открытое пространство у реки и растекся по нему. Землю устилали растоптанные лепестки лотоса и жасмина. Стараясь не поскользнуться на этом живом, гниющем ковре, мы выбрались из толпы и по шатким деревянным мосткам спустились к воде. Сняв маленькую, скрипящую всеми швами лодку, мы отплыли на несколько десятков метров. Плотный предрассветный воздух был почти одного цвета с водой. Мы плыли, не чувствуя движения, в этой парной густо-серой дымке, в тишине, нарушаемой только поскрипываньем лодки и мерным плеском воды. В светлеющем воздухе все яснее проступали очертания берега: бесчисленные храмы, сливающиеся в одну причудливую стену, гхаты – каменные молитвенные площадки, выступающие над рекой, и толпа людей на узком пространстве между рекой и храмами, застывшая в напряженном ожидании первого луча солнца. Все замерло. Воздух светлел. Солнце неторопливо всходило за нашими спинами. Наконец, по толпе пробежал долгий, протяжный вздох, и, в то же мгновение, все пришло в движение. Река вскипела от бросившихся в нее тел. Тишина и покой ночи мгновенно сменились шумом и сутолокой дня.